Наконец, как раз накануне вечером, Ренате удалось поймать Вивиану, которая после того разговора несколько недель под разными предлогами все уклонялась от встречи — ей даже начало казаться, что та просто не хочет ее видеть. Но почти сразу же Рената сама пожалела об этом. А чего, собственно говоря, она могла ожидать? Она любила Вивиану, уважала, но эти разговоры продолжали слишком глубоко волновать ее и даже вызывали чувство досады, которое становилось все труднее скрывать. Она понимала, что Вивиана считает ее поведение совершенным безумием, относится к ней как к вздорной девчонке, а в том, что касается морали, бравирует своим цинизмом, впрочем, возможно, не только показным. Но все равно, она ожидала от подруги большего сочувствия. «Не будем, моя дорогая, играть в прятки, — вдруг решительно прервала ее Вивиана. — Если ты не послала его к черту с первых же слов, значит, у тебя есть на то какая-то причина… Нет, постой, не кудахтай раньше времени. Видишь ли, беда вот в чем: ты придумываешь слишком много объяснений, пытаешься оправдать каждый свой шаг. Тебе не хочется прогнать его, как он того заслуживает, и ты не уверена, любишь ли его еще? Так проверь это. И, знаешь ли, ничего особенного не случится».

Без двадцати двенадцать. Попытаться проверить? А что потом? Вивиана, казалось, не придает этому никакого значения.

«Все устроится само собой. Ударь ногой по мячу и ни о чем не думай: мяч сам или укатится куда-нибудь далеко, или вернется назад — все зависит от того, катиться ему в гору или под горку».

Подобными примерами под стать футболисту или землемеру Вивиана пользовалась довольно часто, и они просто поражали в устах столь женственного существа. Они обменялись улыбкой, и Вивиана на прощание похлопала ее по щеке, проговорив:

— Ты, наверно, ожидаешь, что я воскликну — бедный Андреа! Правда, ты ведь ждешь этих слов? А я вместо этого скажу — бедная Рената!

Ей не терпелось поскорее его увидеть, но нетерпение вдруг куда-то исчезло. Последние несколько шагов она преодолела, не чувствуя под собой ног, словно ее вез эскалатор. Она заметила его раньше, чем он ее, и смогла какое-то мгновение тайком понаблюдать за ним. Потом окликнула:

— Джино!

Он потолстел. Правда, не очень, но все же полнота, усы и галстук придали ему наконец солидный вид. Быть может, даже чересчур. И что это у него за хмурое выражение лица — ведь он был всегда такой веселый.

— Привет, Джино.

— Привет.

В том, как он с ней поздоровался, она почувствовала неожиданную искренность и теплоту. Потом увидела цветы.

— Извини, я тут принес тебе цветочки, — услышала Рената; он пробормотал это, протягивая ей цветы, осторожно, словно пробирку с бациллами. — Я не знал, что… не знал… — Он замолчал и улыбнулся. Хмурое выражение сошло с его лица, и он стал снова таким, как прежде. Непривычными были только усы, однако они, изгибаясь, тоже участвовали в улыбке, которая расплывалась все шире. — Что это с тобой, Рената? Ты плачешь?

Кто бы мог подумать, размышлял Джиджи Якопетти без тени улыбки. Ведь когда он расскажет, что на сей раз прокурор в самом деле заболел, ему все равно никто не поверит. Совсем как в известной басне. Когда в первый раз шеф завопил: «Ах, моя печень! Моя печень!» — и схватился за живот, все, исполненные жалости и почтения, бросились к его ложу. Всерьез восприняли разговоры старика о том, что ему пора на покой, и даже начали гадать, кто же займет его кресло. Но за печенью последовали сердце, почки, кровообращение, а затем одна за другой и другие болезни. Теперь уже мало кто мчался проведать прокурора. Никто ему больше не верил.

Хотя прокурор вряд ли когда-нибудь читал Мольера, ему, несмотря на отменное здоровье, прекрасно удавалось прикидываться больным. В сущности, время от времени главный прокурор Рима полностью выбывал из строя, словно и вообще не было такой должности. И хотя это не слишком сказывалось на работе благодаря общепризнанной отлаженности служебного механизма, все же не проходило бесследно и доставляло немало хлопот — и не только в форме участливых звонков и визитов вежливости.

Однако по пути в прокуратуру Якопетти перестал думать о комичности ситуации. Конечно, под глазами у старика синяки, может, он потерял несколько килограммов. Может, у него действительно повысилась температура, и он даже, наверно, непритворно покашливает. Но кому не случается заболеть, и Якопетти готов торжественно поклясться: прокурор и впрямь болен; в прокуратуре тоже должны поверить в болезнь старика и отказаться от мысли, будто это лишь очередные фокусы их чемпиона крепкого здоровья. Нет, Якопетти волновало другое: создавалось впечатление, что Балестрини впервые вынуждают отречься от взятой на себя роли мусорного ящика, куда в прокуратуре сваливали все самые трудные и неприятные дела.

Последнее такое дело как раз досталось Витторио Де Леонибусу, но он из любви к спокойной жизни и слышать не желал о Буонафортуне и его оставшихся на свободе сообщниках. Никто не считал Де Леонибуса трусом. Никто его не заставлял рисковать жизнью, надо было только взяться за расследование, требующее полной самоотдачи. Следователя прокуратуры ждали атаки журналистов, постоянное нервное напряжение. Наверняка по ночам его будут поднимать телефонные звонки, из трубки посыплется ругань, а на входной двери появятся оскорбительные надписи, вроде той, которая регулярно красуется на доме Балестрини. Значит, в стадо доброго пастыря Балестрини затесался даже террорист из «красных бригад» — то ли настоящий, то ли мнимый.

— Ставьте здесь, — сказал сторож на автомобильной стоянке, указывая на немыслимо узкую щель. После полудюжины попыток Якопетти втиснуть машину, успеху которых мешал к тому же высокий тротуар, сторож в конце концов потерял терпение.

— Дайте-ка мне ключи, адвокат. Я сам поставлю.

Якопетти на протяжении уже целых двух лет видел сторожа почти каждый божий день, и ему надоело всякий раз поправлять его. Адвокат так адвокат. Черт с ним.

— Спасибо.

— Привет, Джиджи! — поздоровался кто-то.

— Здравствуй.

День выдался очень жаркий, и это расстроило Якопетти.

В конце необычно холодной весны он решил: ладно, пойду-ка я в отпуск в августе. А теперь погода, казалось, уже установилась, с каждым днем солнце жарило все сильнее, а ведь было только начало июня.

Он влился в поток посетителей, спешивших по коридору, его толкали и пихали со всех сторон. Душа Джиджи — прирожденного первого ученика в классе — страдала неимоверно. Когда прокурор после пространного предисловия намекнул, что, возможно, отберет у Балестрини дело, которым тот сейчас занимается, и потом — разумеется, не сразу — передаст это дело ему, Якопетти, Джиджи сперва удивился, затем на смену удивлению пришло любопытство. В отличие от третьего члена их компании, Витторио Де Леонибуса, Джиджи частенько толковал с Андреа о работе и вне служебных стен, но Балестрини ни разу не обмолвился и словом о каком-то особенно деликатном и трудном расследовании.

— Я предупреждал этого упрямца, — хрипя и задыхаясь, каждые пять минут повторял прокурор. И наверняка он действительно предупреждал, накручивая по своему обыкновению одну на другую туманные фразы. Однако Андреа продолжал действовать себе во вред. Он спустил с цепи «этого своего дружка капитана Де Дженнаро», с усмешкой продолжал старик, вовсе не скрывая своего презрения к дружбе и сотрудничеству Андреа с капитаном. Балестрини, как всегда, задирал нос и отдавал приказы, а ищейка рычала и брала след, поднимая никому не нужный дьявольский шум.

— Доктор Санфилиппо? — остановила Джиджи какая-то растрепанная женщина, когда он выходил из лифта. Она обдала его запахом дешевых духов.

— Простите? — спросил несколько ошарашенный Якопетти.

Женщина с идиотской улыбкой тихо повторила фамилию.

— Никогда не слышал. Это кто — судья?

— Наверно.

— К сожалению, такого не знаю.

— Все равно благодарю вас.

Переждав, пока волны аромата рассеются, он сделал глубокий вдох и попытался восстановить ход прерванных мыслей. О ком он думал — об Андреа? Ну да, конечно, однако главное действующее лицо во всей этой истории — прокурор. Его умение разобраться в ситуации — явно недостаточно. Его стремление понравиться новому генеральному прокурору, с которым он только познакомился, — огромно. Его способность объективно оценивать работу, проделанную его помощниками, независимо от собственных политических и служебных пристрастий — начисто отсутствует.