— Привет! — уже выжимая сцепление, проговорил он, высунувшись в окно машины.

Девушка хихикнула, подтолкнув локтем подругу. Ни одна, ни другая красотой не блистали; наконец та, что пострашнее, решилась:

— Привет!

Это была игра, спорт, которые вот уже несколько лет шли в Риме на спад, вынужден был признать Де Дженнаро, спускаясь по улице Санта-Сабина. Он не мог объяснить почему. Может быть, все большая свобода нравов лишала мужчин удовольствия от уличных знакомств, порой превращавшихся и в более близкие. Это, конечно, не единственная причина, однако сейчас не время забивать голову подобными размышлениями.

Он дотронулся до кармана и с удовольствием убедился, что записная книжка там. Фамилия найдена, теперь достаточно узнать, кто сопровождал этого человека в церковь в день венчания, — и тогда капитан наконец установит, кому принадлежит первый голос на этих замечательных магнитофонных лентах. С той минуты все будет делом техники, и его ожидает немало приятных минут. Эта мысль ободрила капитана. Поначалу он даже не подозревал (и не надеялся), что дело примет такие масштабы. Да, это будет, черт побери, настоящая бомба!

Не обращая внимания на пассажиров машин, застывших рядом перед светофором, он засмеялся и долго еще радовался, представляя себе выражение лица Андреа Балестрини, когда он усядется за столом напротив него, начнет свой рассказ и примется вынимать из карманов фотографии, документы, магнитофонные ленты, словно старый, дьявольски ловкий фокусник.

— Ты понимаешь? — продолжала трещать Рената. Она то и дело повторяла этот вопрос, словно уже не могла остановиться. Вивиана еще раз устало кивнула. Ей хотелось потянуться и зевнуть, рассказать о последней выходке Витторио Де Леонибуса (букет алых роз без всякой записки; однако мальчишка-посыльный из цветочного магазина хорошо запоминал лица и был большой болтун), попросить Ренату приготовить ее такое вкусное питье — разведенный вишневый сок с ягодами и мелко колотым льдом, а к нему — соломинка и ложечка. Но решила повременить.

— Я тебе уже сказала: ты действительно не желаешь следовать моему совету, поговори с Андреа. Он, может, человек и не совсем светский, но ведь и не дикарь. Вот посмотришь, он поможет тебе.

Она посмотрела на Ренату невидящими глазами, все еще завороженная звуком собственных слов. Интересно, как это воспримет Андреа? Вивиана попыталась себе его представить, с неудовольствием отметив, что этот увалень, эта зануда занимает ее мысли немножко больше, чем того заслуживает. Она улыбнулась, и настроение ее чуточку исправилось. Наверно, этот Андреа Мудрый выслушал бы жену со смешанным чувством глубокой боли и изумления. В памяти у него, беспорядочно теснясь, ожили бы смутные юношеские воспоминания и представления о женщинах. Постепенно они сложились бы в следующую истину: жена Цезаря должна быть не только чиста и непорочна, но и вне всяких подозрений. Или что-нибудь в этом роде.

В конце концов, проведя много долгих вечеров в размышлениях перед телевизором или в ванне, где Андреа любил понежиться (Рената не раз с умилением распространялась об этих привычках мужа), помощник прокурора Балестрини, наверно, пришел бы к следующему решению: такой интеллигентный и порядочный человек, как он, должен и вести себя соответствующим образом. Он вполне искренне признался бы, что совершенно растерян, задавал бы дурацкие вопросы, изрекал бы пуританские избитые сентенции. И вот, проникновенно глядя в глаза Ренате и подкрепив свои слова подобающим жестом, он бы заявил: «На основании статьи икс, параграфа игрек, учитывая, что обвиняемая ранее к уголовной ответственности не привлекалась, а также принимая во внимание ее общий моральный облик, я, как терпеливый муж, именем итальянского народа и во имя семейного мира считаю возможным простить ее невинный проступок».

— Чему ты улыбаешься?

— Улыбаюсь?.. Я подумала… подумала, что было бы хорошо, если бы ты приготовила свой напиток. Тебя это не затруднит? — произнесла Вивиана первое, что пришло ей на ум, и сразу почувствовала, что ее просьба прозвучала естественно: Рената кивнула и, виляя бедрами, побежала на кухню. Она с радостью была готова выполнить желание подруги.

А после оглашения такого судебного приговора «дело» для Андреа было бы закрыто. Причем самым лучшим образом и, возможно, окончательно. За Андреа оставалось право при первом удобном случае задать жене вопрос: как только она могла подать хотя бы малейшую надежду этому мерзавцу, который лишь ждет случая вновь обмануть ее и бросить?

— Положить лед? — громко спросила из кухни Рената, уже звеня стаканами.

— Да, и побольше!

— Тебе так хочется пить?

— Ужасно.

И все же это была бы самая неудачная стратегия, которую Андреа Балестрини только мог выбрать. Ему надо было бы наброситься на Ренату, нагнать на нее страху, отхлестать по щекам — конечно, не очень сильно, но как можно звонче, — запихнуть в машину (возможно, предварительно поручив девочку заботам Вивианы Якопетти), а затем отвезти жену куда-нибудь — в Чирчео, Гаргано или Амальфи, все равно куда, потому что с тех пор, как Андреа женился на Ренате, они никуда не ездили, разве только в летние отпуска. А после скандала, оплеух, Чирчео, Гаргано или Амальфи он должен был бы с холодной решимостью заняться с ней любовью, причем, возможно, продемонстрировать ей некоторые новые технические приемы, которых она ранее не знала или избегала. Главное, никогда больше к этому не возвращаться, лишь время от времени напускать на себя суровый вид и вообще не особенно с нею нежничать. И никогда, ласково заглядывая ей в глаза, не спрашивать: «Что с тобой? Ты чем-то недовольна? Ты себя хорошо чувствуешь?»

Все это, разумеется, не ново. Все это тысячи раз с переменным успехом проделывало множество мужчин. Все как в самом заурядном романе. Но для такого человека, как Андреа, подобное поведение было бы чем-то совершенно новым. Столь же новым и удивительным показалось бы оно и робкой Ренате. Со своими гладкими, вьющимися на концах волосами, в платьице из УПИМа[38], украшенном длинными цветами в стиле «модерн» начала века, с керамическим подносом в руках, где стоят налитые до краев большие, грубые стаканы, она как раз такая женщина, на которую дешевые методы способны произвести впечатление. Так же как и тот болван с самодовольным видом (Рената показывала его старую фотографию и другую, совсем недавнюю: у него прибавились только усы, а в остальном он ничуть не изменился), сумевший покорить Ренату с помощью самых примитивных средств. А Андреа, который, проезжая каждый день мимо продавцов цветов на набережной, должен был хоть раз купить ей розы, растяпа Андреа дал затмить себя этому типу, с его жалким грошовым букетиком подкрашенных маргариток! Соперник явился разодетый, с цветами и после пяти-шести комплиментов, выпаленных залпом, принялся поглаживать Ренате руки, в которых она судорожно сжимала сумочку, букетик и ключи от дома, а потом угостил ее мороженым в кафе на площади Делле Музе. Он предложил ей пересесть в его машину («Вон тот „опель-рекорд“, что стоит на углу») не столько из осмотрительности, сколько из наивного хвастовства.

С одинаковым удовольствием, в приятном молчании обе женщины выпили холодный напиток и выловили со дна стаканов вишенки. Из глубины квартиры доносилось басовитое бормотание стиральной машины.

— Вивиана!

— Что?

— У меня в голове все спуталось, будто я… Иногда я вдруг перестаю вообще что-либо соображать. Я больше ничего не знаю, ни в чем не уверена. Понимаешь?

— Нет. Уж если ты сама не понимаешь…

— Я тысячу раз клялась тебе… но не потому, что сердилась на Джино, понимаешь? Я была убеждена, что должна сдерживать себя… Я и сейчас в этом убеждена, только ведь… Ах, как жаль, что Андреа…

— Да, да, я знаю.

— Мне хотелось бы уйти из дома, но одной. Бросить все: девочку, Андреа, все! Я не могу разобраться, что со мной… я была так спокойна, тысячу раз клялась…