— Да какой там «проголодалась» — «испугалась»! Тут написано «испугалась», — громко поправил Силипо. На несколько секунд воцарилась мертвая тишина, а потом публика разразилась безжалостным хохотом. Шум достиг таких размеров, что не помогли ни шиканье секретаря суда, ни удары молотка председательствующего.

С этого момента атмосфера в зале переменилась, и это оживление не предвещало ничего хорошего. Даже Буонафортуна, до того сидевший в своем углу с апатичным видом в окружении множества карабинеров, начал во весь голос пререкаться со свидетелями, и председательствующему пришлось вмешаться.

— Господин председатель… — сильно покраснев, запротестовал судебный заседатель и передал ему что-то через сидящего справа от него другого члена суда; в ответ председатель суда лишь добродушно кивнул. Силипо и второй адвокат, повернувшись к залу, призывали публику к спокойствию и были похожи на главарей клаки, обеспокоенных тем, что они могут лишиться ее поддержки. Судебный заседатель между тем размахивал своими листками, демонстрируя их председателю, чтобы показать, насколько ему трудно приходится в таких условиях. Сквозь шум иногда удавалось различить отдельные слова, которые он выкрикивал нервным фальцетом.

— Да кастрируйте его, чтобы такие не размножались! — прогремел чей-то хриплый голос. Выкрик этот, однако, не достиг судейского стола, а только вызвал новый прилив оживления и веселья у Буонафортуны.

Прежде чем старушка исчезла в толпе, напиравшей на переносные барьеры, Балестрини увидел круглую физиономию с густыми, неухоженными усами, в очках с маленькими стеклами а-ля Эмиль Золя.

— Я считаю, что продолжать заседание нужно при закрытых дверях, — посоветовал один из адвокатов обвинения, подойдя к его прокурорской «башенке».

— Это решит председатель.

— Да, конечно. Но в такой обстановке, как здесь… — пробормотал тот в ответ, наверно намекая на то, что Балестрини будет нелегко выступить перед всей этой компанией.

Балестрини перестал вслушиваться в показания свидетелей. Эта череда случайных прохожих до сих пор, спустя много месяцев после убийства, еще не опомнившихся от страха, начала надоедать ему. Даже адвокаты обеих сторон уделяли им не слишком много внимания; один только председатель суда возился с каждым дольше необходимого: может быть, он полагал, что чем больше публика соскучится, тем больший эффект вызовет его «коронный номер».

Через полчаса председательствующий, поднеся руку к глазам, тщательно, как все близорукие, принялся изучать циферблат своих часов, и человек десять — адвокаты, карабинеры и зрители — инстинктивно повторили его жест.

— Прошу выслушать Ла Маттину Джузеппе, — попросил вдруг старый адвокат Вальери, и все стали искать глазами в списке свидетелей имя Ла Маттины, стараясь вспомнить, кто это такой. Присутствие Вальери в числе адвокатов стороны обвинения было комично: ведь до того, пока его не сменили двое молодых адвокатов из «Красной помощи», ему была поручена защита Буонафортуны.

— Ла Маттина Джузеппе! — пролаял, сделав шаг за дверь, секретарь суда и возвратился в зал в сопровождении шедшего за ним с испуганным видом юного блондинчика.

— Скажите: «Я клянусь», — поспешно приказал председатель; паренек, возможно, и повторил фразу, но его все равно никто не услышал.

— Вы — Ла Маттина Джузеппе? — спросил председатель. Тот утвердительно кивнул.

Однако «секретное оружие» Вальери сработало довольно слабо. Свидетель был почти уверен, что стрелявший, которого он успел разглядеть в эти несколько страшных мгновений, был в перчатках. Если это было действительно так, то перечеркивало отрицательный результат, который дала проверка с помощью «парафиновой перчатки», которой Буонафортуна был подвергнут сразу же после ареста — через несколько минут после убийства полицейского.

Но вызывало удивление следующее: Ла Маттина, отчетливо запомнив такую второстепенную деталь, как перчатки, вовсе не уверен, что полицейского убил именно арестованный — Анджело Буонафортуна. Даже говоря о том, в чем, казалось, он не должен сомневаться, свидетель выглядел робко, как школьник на экзамене, не уверенный, что вытянет хотя бы на «тройку»; казалось, он все время пытается угадать правильный ответ. Под конец, когда над ним как следует поработали председатель суда, защита и обвинение, вид у него был такой измочаленный, что Балестрини отказался от намерения уточнить две-три несущественные детали. Все равно они вряд ли бы что прояснили.

— У меня нет вопросов, — сказал он председателю суда, подкрепив свои слова жестом, и бросил взгляд на часы. Половина двенадцатого. Он вспомнил, что Де Дженнаро обещал ему заглянуть во время судебного заседания. Но ожидать аккуратности от Де Дженнаро с его характером было пустое дело.

На минутку Балестрини отвлекся, подумав о загадочных словах Де Дженнаро, позвонившего ему вчера в прокуратуру. Капитан обожал пользоваться официальным лексиконом, даже когда в этом не было необходимости: выражения вроде «непредвиденное направление, которое приняло расследование», «запутанный, но интересный след» словно зачаровывали его. Балестрини улыбнулся про себя — скорее с симпатией, чем насмешливо. Над подобным ребячеством капитана на службе вечно подшучивали, и полковник Винья любил поразвлечь прокурора и его ответственных сотрудников рассказами о забавных похождениях Де Дженнаро в духе «агента 007», хотя полковник при этом и старался не слишком уронить честь мундира. «Следственный отдел без него бы осиротел», — часто повторял Винья, но, разумеется, в отсутствие прокурора и его помощников. Балестрини был уверен, что Де Дженнаро решается так шутить только в его присутствии, и не знал, радоваться ли доверию капитана.

Между тем публика, быть может по секрету предупрежденная о том, что скоро прикажут очистить зал, постепенно успокоилась и восприняла почти равнодушно появление свидетельницы Кларетты Таркуини — кассирши кинотеатра. Это она посадила Буонафортуну на скамью подсудимых своими показаниями, столь уверенными и определенными. Они произвели тем более сильное впечатление, что кассирша была похожа на испуганную курицу.

— Скажите: «Я клянусь», — велел председатель.

— Я клянусь.

— Вы — Таркуини Кларетта?

— Да, синьор.

— Синьорина, вечером пятнадцатого числа…

Балестрини только сейчас с изумлением заметил, насколько эта женщина похожа на Ренату. Очки, жидкие волосы, нищенский вид, платьишко с претензией на элегантность вроде бы отличали кассиршу от его жены. Да и лицо у Ренаты было нежнее, и она, как всякий раз говорила его мать, приезжая к ним погостить, «постепенно учится одеваться». Но, как и у Ренаты, у кассирши была привычка крепко сжимать кулачки при каждом вопросе, втягивать голову в плечи, будто ее сейчас стукнут; и, кроме того, что-то в ее фигуре — может быть, рост или еле намеченная грудь — очень напоминало Ренату, правда, скорее в прошлом — во времена его короткого жениховства и в первые два-три года их брака. Позднее Рената хотя и не слишком изменилась, но у нее появилась уверенность в себе, она стала выглядеть ухоженной. Она научилась улыбаться, чуть склонив голову набок, с каким-то детским, невинным кокетством…

— И все же вы это ясно сказали во время первого допроса! — воскликнул адвокат Силипо, и Балестрини, вздрогнув от его голоса, прогнал посторонние мысли. Таркуини, повернувшись к скамье адвокатов, приготовилась отвечать…

— Смотрите на председателя суда, синьорина, — призвал ее Силипо, указывая вверх. Девушка, естественно, растерялась. Даже самые опытные свидетели не в силах понять существующую процедуру, сначала вопросы задают председатель суда и адвокаты, а потом снова председатель — будто говорят через переводчика, что только отнимает время и утомляет.

Балестрини с первых же слов понял, о чем идет речь. По собственной воле, впервые за время многочисленных допросов девушка давала показания не в столь категоричной форме. Да, она видела Буонафортуну, когда он выходил из вестибюля, и смутно припоминала, что два часа назад продала ему билет. Потом она на секунду отвлеклась, подойдя к зазвонившему телефону, а мгновение спустя за входной стеклянной дверью произошла трагедия.