— О пенсионере.

— Ах, да. Этому человеку вполне можно верить, во всяком случае, мне так показалось. Около половины десятого он перекинулся с Де Дженнаро несколькими словами со своего балкона. Они беседовали иногда в лифте или переговаривались с балкона. Обычное дело… Де Дженнаро сказал, что только перекусил, а затем ушел в комнату. Свидетель утверждает, что слышал, как капитан еще некоторое время ходил по квартире, потом, примерно без четверти одиннадцать, пенсионер отправился спать. Спальня его в другой стороне от квартиры Де Дженнаро, и поэтому старик ничего больше не заметил. То же самое и жильцы с верхнего этажа. Да, вот еще важная подробность… ее также сообщил пенсионер. Он говорит, что Де Дженнаро был в одних трусах. В тех самых белых трусах, которые нашли на нем под халатом. Кроме того, капитан выглядел… ну так, будто никого к себе не ждал…

— По-домашнему?

— Был растрепан, зевал… Как я уже говорил, старик оказался свидетелем весьма наблюдательным и хочет помочь расследованию. Я сам этого пенсионера не видел, но Винью поведение свидетеля просто поразило. Старика глубоко потрясло случившееся, и иногда даже казалось, что он вот-вот расплачется…

— Не отвлекайся.

— Да больше особенно и нечего сказать… Разве вот что: «альфетту» капитана тоже всю обшарили. После убийства они взяли ключи и преспокойно спустились в гараж осмотреть машину. Последнее могло бы означать, что поиски в квартире не дали результатов, однако это еще не доказательство. Кроме того, убийц, может быть, было двое, и пока один осматривал машину, другой шарил в доме. Одного не понимаю, как в такой час… Я ведь вам говорил? Было уже, должно быть, без четверти одиннадцать. И как Де Дженнаро мог без всяких предосторожностей, так поздно открыть дверь? Только накинул халат. Но… конечно, если он кого-то ждал…

— Женщину?

— Может, и женщину. Правда, если вспомнить о том, что говорил все тот же сосед по балкону, это очень сомнительно: капитан был небрит, растрепан и так далее. Хотя, возможно, должна была прийти старая любовница. Поэтому он и не заботился о том, как выглядит… Но тогда к чему халат? Зачем одеваться? Де Дженнаро был не такой человек, чтобы беспокоиться о том, что кто-нибудь из соседей, не дай бог, увидит его голые ноги. Нет, по-моему, это исключено. И здесь мы можем сделать только два предположения, причем оба одинаково правдоподобные. Месть, дело, в котором замешаны женщины… так полагает коллега Мерони…

— Так расследование ведет он?

— Да. Однако я в эту версию не верю. Другая — политическое преступление, то есть провокация, или, наконец, убийство, связанное с расследованием, которое вел Де Дженнаро. Во всяком случае, следует проверить, с кем в последнее время встречался капитан — от его личных отношений до служебных контактов: имели ли место угрозы в его адрес; не заявила ли какая-нибудь террористическая группа о своей причастности к этому убийству и какая именно; откуда взялась сумма в полтора миллиона, которую капитан держал в столе, и на что она предназначалась; что искали у него в квартире… Вот тут-то, черт возьми, и зарыта собака!

— То есть?

— Легко сказать, как это делает Мерони: женщины, месть, «красные бригады» и так далее и тому подобное. А то, что перерыли всю квартиру, это чем объяснить? Мерони говорит: старались уничтожить улики, которые могли бы скомпрометировать убийцу. Например, письма женщины, единственный след, способный нас привести к ней. Но я считаю, что все это глупости, пустые выдумки!

Наверно, впервые за полчаса своего взволнованного рассказа, по-видимому, не слишком утомившего больного, Балестрини приостановился. В наступившей тишине из квартиры сверху доносились веселые ноты «Турецкого марша». Вероятно, играло радио, так как вскоре постепенно затухающую музыку заглушил голос диктора. Глаза больного, глубоко утонувшие в орбитах, казавшихся пустыми из-за темноты в комнате, смотрели на помощника пристально и внимательно.

— Так чего же ты хочешь, Балестрини?

— Ничего особенного: этим делом хочу заняться я.

Немного спустя, на улице, Балестрини мысленно вернулся к этой фразе, внешне такой обычной. Прокурор жил на верхнем этаже старинного небольшого особняка на бульваре Реджина Маргерита. Неприступность стен этого дома вошла в поговорку, там царили тишина и покой, которые сразу охватывали нечастого гостя. При выходе оттуда шумное оживление проспекта казалось непривычным, оглушало и раздражало.

Балестрини вспомнил, как прокурор, наверно пораженный его столь необычной напористостью, пробормотал в ответ: «Ну… конечно, у тебя свои причины». Андреа улыбнулся, открывая дверцу автомобиля. Улица была забита всеми видами транспорта — пробку создала уборочная машина. Регулировщик строго посмотрел на Балестрини, словно призывая соблюдать осторожность.

Однако Андреа не понравилось, что старик прокурор пытался найти отговорки раньше, чем услышал его просьбу. Намекая на предстоящее официальное назначение Витторио Де Леонибуса заместителем главного прокурора, он ворчал себе под нос, что его будущий заместитель тоже может отчасти… по своему усмотрению… поручить расследование тому из помощников, кого считает более… ну, в общем, что у Де Леонибуса также может иметься на этот счет свое мнение…

У двери кабинета Витторио Де Леонибуса, где одиноким стражем стоял величественный двухметровый филодендрон, Андреа столкнулся с сильно накрашенной девчонкой. Закрывая за собой дверь, она уставилась на него так, словно узнала его.

— Ах, доктор Балестрини…

Напрягая память, он взглянул на девицу внимательнее.

— Забыли меня? Я приходила к вам просить пропуск в «Реджина Чёли», — улыбнулась она.

— А, да-да, — отозвался Балестрини.

Его раздражали наглый вид и чуть ироническая улыбка этой крошки, разгуливающей в платьице с таким декольте, которого не могла оправдать даже царившая в прокуратуре тропическая жара.

— Я была у заместителя прокурора… — начала было девица игривым тоном, и вдруг он вспомнил о слухах, ходивших о посетительницах Витторио Де Леонибуса. Кроме того, барышня была информирована лучше, чем ей следовало бы, уже назвав Витторио заместителем, хотя в эту должность он еще не вступил. Стараясь скрыть неприязнь, Балестрини попрощался с девицей кивком головы и взялся за ручку двери.

— Вот здорово, а я как раз сейчас тебе звонил, — встретил его Де Леонибус, широко раскрывая объятия, словно говоря: sinite parvulos[42]. Балестрини сразу понял, что Витторио, хотя еще и не получил официального назначения, чувствует себя уже в прокурорском кресле. Подобное с ним случалось и прежде — каждое лето, когда главный прокурор уходил в отпуск. Тому, кто не знал об отъезде начальства, достаточно было взглянуть на Де Леонибуса. Его сердечность и задушевность удваивались, мимика становилась еще более выразительной, жесты убыстрялись, слова лились неудержимым потоком, а голос срывался на фальцет. Иногда он был прямо смешон. Здороваясь, он уже не просто улыбался и говорил: «Привет», а самое меньшее изрекал: «Приветствую тебя, Андреа, дорогой мой», — и эти слова разносились по коридорам как громогласное напоминание о том, что он временно замещает шефа.

— Ты-то как раз мне и нужен, — начал Витторио. — Подумай только, даже Винья в некотором затруднении и просил меня, так как сегодня он… да, я забыл тебе сказать, что коллега Мерони… ну, как бы по инерции… продолжает вести расследование, поскольку убийство случилось именно во время его дежурства… понимаешь? Но он считает, то есть мы с ним считаем, что ты в этом деле разберешься лучше нас… да кроме того, мне только что позвонил наш главный…

— Я в курсе…

— Ты ведь знаешь старика, он мне…

— Говорю тебе, я в курсе дела.

— Во всяком случае, надеюсь, он скоро поправится, до того как…

— Да, да, конечно, но ты сказал, что я тебе нужен? — прервал Де Леонибуса Балестрини. Все это очень мило, но у него не было никакого желания слушать болтовню Витторио.