— Да, да… Знаешь… для начала надо раздобыть хоть какие-нибудь сведения о Де Дженнаро… я имею в виду самое существенное… Трудно поверить, но в следственном отделе знают только его домашний адрес — и ничего больше. Понимаешь? Конечно, теперь за дело возьмешься ты, начнешь расследование, но нужно сейчас же, не теряя ни минуты, пуститься по горячим следам, а не то будет поздно…

— Я все жду, что ты мне наконец объяснишь…

— Перестань, Андреа, ты же сам понимаешь. Ну хотя бы… например, с кем он встречался в последние дни? Потом… да, может быть, тебе известно, где живет эта его таинственная мать-миллиардерша? Говорят, на Лазурном берегу, но это только предположение…

— Извини, Витторио, а почему ты полагаешь, что мне должно быть все известно?

Де Леонибус изобразил на лице крайнее изумление, но не разразился обычным потоком слов. Он напустил на себя торжественно-почтительный вид, с каким вдове сообщают печальное известие.

— Я думал, учитывая ваши с ним отношения… такие близкие… что ты более, чем кто другой, можешь быть в курсе каких-нибудь подробностей, не скажу интимного, но все же личного характера, можешь знать о них больше его начальства. В общем, ты меня понял… Не так ли?

— Нет. Я ничего не знаю о Де Дженнаро. У нас с ним не было ни привычки откровенничать, ни каких-то особых отношений.

— Да нет, я не это имел в виду, — прервал его, смеясь, Витторио, но Балестрини понял, что приятель ему не верит, и с нескрываемым раздражением хлопнул дверью, выходя из его кабинета.

Балестрини всегда улавливал иронию, с которой коллеги относились к служебному рвению Де Дженнаро, а также к взаимной симпатии помощника прокурора и капитана. «Собака и хозяин», — сказал как-то о них Джиджи Якопетти.

Но самое гнусное было то, что после смерти «собаки» недоброжелатели постарались скорее замаскировать свои насмешки — теперь все твердили, что капитана связывало с Балестрини тесное и искреннее сотрудничество и поэтому, мол, вполне естественно, он мог делиться с Андреа своими личными делами.

— Доктор Балестрини, вас тут спрашивал какой-то господин. Сказал, по очень важному делу, — на ходу доложил Винченти. Он тащил груду папок и даже не остановился, наверно опасаясь, что Балестрини потребует уточнений. — Он обещал зайти позднее.

— Спасибо.

Балестрини с облегчением переступил порог своего кабинета. Суета, царившая в коридоре, его раздражала. Но вид письменного стола, заваленного срочными бумагами, тоже не очень-то радовал.

Он уселся за стол, отодвинул подальше от себя гору наступавших на него документов.

— Это Балестрини? — раздался в телефонной трубке писклявый голос.

— Да, я.

— Привет, говорит Чентанни. Извини, если тебя оторвал.

— Нет-нет, слушаю, — пробормотал Балестрини.

— Еще раз прошу прощения, но я тут составляю график отпусков на этот год. Мне надо знать, когда ты хочешь отдыхать. Осталось спросить только у тебя и Мерони. С Мерони я сейчас поговорил, и мы с ним все согласовали. Теперь…

— Ах да, отпуск, — удивился Балестрини. Обычно они с Ренатой начинали обсуждать этот вопрос еще в конце мая, и их любимым временем отдыха был август — начало сентября. Андреа больно кольнуло, что он совсем забыл о таком привычном и важном деле.

— Извини, Чентанни, но я еще не говорил с женой. Если можно, давай отложим… хотя бы до завтра… хорошо? Сегодня же вечером мы все обсудим и…

Хватит всей этой чепухи. Балестрини положил трубку и начал расчищать перед собой стол. Он отодвинул подальше телефон, запыленную пепельницу, всевозможные судебные дела, разные дурацкие жалобы, досье Буонафортуны — целые килограммы юридической макулатуры. Потом, даже не сняв очки, опустил голову на сцепленные руки. И начал размышлять об убийстве Де Дженнаро.

— Да это не тот ли легавый, что хотел меня арестовать? — прохрюкал Россетти, не отрываясь от тарелки с требухой в соусе. Но лицо на экране телевизора уже исчезло, его сменил общий план шести-, семиэтажного дома.

— Ты о ком?

Розанна Паскуалетти никогда за обедом не смотрела телевизор. Удивленная вопросом неизвестно почему всполошившегося мужа, она не сразу поняла, о ком идет речь. Ведь легавые, приходившие в лавку, были совсем другие: из финансовой полиции — из отдела по борьбе с продажей недоброкачественных продуктов — или, самое большее, из налогового управления и автоинспекции.

После обеда она попыталась во всем разобраться. Это оказалось долгим, изматывающим делом: радио, которое обычно без конца передавало один выпуск последних известий за другим — разные специальные, чрезвычайные и тому подобные, — сегодня, как назло, вдруг словно заклинилось на идиотской торговой рекламе и на не менее дурацких песенках. В конце концов Розанна решила послать прислугу за газетой. Она злилась на себя за то, что переданное в телевизионных новостях известие так взволновало ее. Взмокшая от пота, измученная, Розанна Паскуалетти стояла у окна спальни и смотрела на улицу, кусая от нетерпения губы. Потом жадно набросилась на немного помятый номер «Паэзе сера» и сразу нашла то, что ей было нужно. Можно было подумать, будто снова убили Калабрези[43]: на первой странице огромный заголовок красными буквами. Фамилию убитого, набранную более мелким шрифтом, она обнаружила в тексте. Но фотография — увеличенный снимок со служебного удостоверения — окончательно ее убедила. Значит, и его застрелили так же, как Гуидо, а потом тоже обшарили сверху донизу всю квартиру.

— Мария! — громко позвала Розанна Паскуалетти. Ответила ли ей прислуга, она не разобрала из-за жужжания посудомоечной машины.

Неужели этого карабинера отправил на тот свет убийца Гуидо? Оба преступления совпадали вплоть до мельчайших подробностей. Вдруг ей пришла в голову мысль об оружии, и она начала искать, не сказано ли что-нибудь об этом в газете. Ее ждало разочарование: полицейские высказали предположение, что преступник стрелял из пистолета калибра 7,65. Гуидо же убили из «П-38».

— Мария!

Значит, этот парень, вместо того чтобы поймать убийцу Гуидо, сам попался как кур в ощип. Преступник же сидит в безопасности и потирает руки. А ее брат гниет на кладбище Верано.

— Мария! — позвала она, крикнув во все горло, и почти в ту же секунду в дверях выросла фигура женщины. Прислуга вытирала руки о передник.

— Вы меня звали, синьора? — спросила она, и хозяйка с неприязнью окинула ее взглядом. Скорее бы избавиться от этой идиотки — вот чего она хотела теперь больше всего.

— Да, три раза. Завари мне ромашку.

— Хорошо, синьора.

Полицейский был человек порядочный. Тут толстуха Паскуалетти ничего не могла сказать. Он вел игру по-честному, хотя сразу припер ее к стене; Розанне не хотелось отдавать ему магнитофонные катушки, к тому же без всякой гарантии получить их обратно. Она целый день ломала себе голову над тем, что ей делать, и вот как раз тогда, когда она уже придумала выход, заявился этот тип. «Вы ничего не хотите мне показать, синьора?» Ей прекрасно удалось скрыть свое изумление, и она, постаравшись, чтобы это выглядело как можно искреннее, призналась ему в том, что да, у нее в самом деле хранятся какие-то круглые штуки, только они сейчас у одного верного человека, и получить их капитан может лишь при одном условии.

Де Дженнаро, конечно, ни на минуту не поверил в выдумку о «верном человеке»: он не сомневался — достаточно слегка пошарить в полированном комоде, обязательном украшении каждой спальни, и «круглые штуки» немедленно найдутся. Но капитан смиренно поднял руки вверх — он не настаивает, сдается; сестре Гуидо Паскуалетти и в голову не пришло, что в действительности он видит ее насквозь. Потом она предъявила ультиматум: пусть ей принесут на целый вечер магнитофон. Она хотела сначала прослушать пленки сама, узнать, кто убил Гуидо и правда ли, что он погиб из-за этих несчастных катушек.

Офицер с улыбкой выслушал условия странного соглашения. Толстуха требовала доставить ей магнитофон немедленно. Она обещала через несколько дней «взять обратно катушки», отданные на сохранение некоему таинственному лицу, и сразу передать их капитану. Но если, когда она будет слушать магнитофон, к ней в дом неожиданно ворвутся полицейские, то она, не задумываясь, бросит пленки в огонь. На сопровождавший эти слова театральный жест Де Дженнаро ответил насмешливой улыбкой.