Был предобеденный час пик, и они застряли в уличной пробке. Сидя рядом с потным водителем и задыхаясь в раскаленной машине, полковник Винья сейчас думал о Де Дженнаро. Утром на совещании руководства в кабинете Де Леонибуса Балестрини заявил, что будет продолжать разрабатывать вполне определенный «след», о котором в их последнюю встречу ему докладывал капитан. Он имел в виду запись телефонных разговоров некоего Гуидо Паскуалетти — о нем долго распространялся Россани, когда вызывал их к себе в министерство. «В общем, я думаю, капитан начал именно с этих магнитофонных записей», — заметил Балестрини. «Только будьте осторожны и не споткнитесь на том, на чем споткнулся Де Дженнаро», — предостерег его Россани. Он хотел напомнить Балестрини о разнице между офицером карабинеров и следователем прокуратуры: они все равно что краснокожий и белый, оказавшиеся в пустыне. Один из них знает, как выжить, а другого ждет гибель в первый же день. Россани пытался дать понять помощнику прокурора, что держаться так, будто ты неуязвим, — просто глупо. Судейских ухлопали предостаточно, и большинство его коллег уже начало беспокоиться о своей шкуре. Но всегда находятся чудаки вроде Балестрини, которые думают, что судейский чиновник, как офицер «синих касок»[45], может спокойно разгуливать между враждующими сторонами и не бояться пуль. Даже плевок, полученный в рожу во время допроса, не заставил Балестрини призадуматься, и он как ни в чем не бывало заявляет, что пойдет дальше по тому следу, который стоил жизни Де Дженнаро.

«Я сумею позаботиться о своей безопасности», — сухо сказал Балестрини на прощание. И полковник Винья лишь сдержанно кивнул ему, не скрывая, что эта ненужная бравада его раздражает. И главное, черт возьми, упрямый очкастый мальчишка относился к Де Дженнаро, в конце концов всего лишь простому капитану, куда с большим уважением, чем к нему. Едва Балестрини ушел и они с Де Леонибусом остались одни, тот попытался как-то загладить резкость коллеги. «Он не совсем в себе, потрясен, уверяю вас, ведь я-то хорошо его знаю. Тем более в последнее время у него не все в порядке со здоровьем… и…» Конечно, уж если один судейский чувствует необходимость оправдывать другого, то очевидно, что Балестрини ведет себя неправильно. Жаль только, что заместитель прокурора не может постоянно видеть и слышать, как этот зануда лично или по телефону треплет им нервы, требуя от полковника и от всего отдела неведомо чего.

Ясно одно — наверно, уже в пятый раз за сегодняшнее утро отметил полковник, — ясно одно: если расследование причин и обстоятельств гибели капитана и даст какие-нибудь результаты, будет необходимо (Винья сжал кулаки, повторив про себя слово «необходимо»), чтобы министерство решило, в какой мере их можно огласить, предоставить в распоряжение дьявольски лживых и абсолютно не поддающихся контролю журналистов. В этом Винья был сам глубоко убежден еще до того, как услышал мнение полковника Россани, который особо подчеркнул: господин министр и его канцелярия советуют проявлять сдержанность с представителями прессы. «…Главным образом из соображений общественного порядка», — повторил Россани в конце встречи. Повторил дважды, подняв вверх указательный палец, — он всегда так делал, когда хотел подчеркнуть важность своих слов.

А «общественный порядок» старик Винья уважал так же свято, как уважают собственную мать.

— Извините, но девушка настаивает, — робко доложил Винченти. Он имел обыкновение наполовину просовываться в дверь, подавшись всем телом вперед, и Балестрини всегда казалось, что курьер вот-вот упадет, уткнувшись носом в пол, — поэтому так хотелось поскорее его выпроводить.

— Я же сказал, что занят, — пробурчал Андреа. Он так устал, что был не в состоянии даже повысить голос. Курьер решился попробовать доложить еще разок, прежде чем Балестрини вновь уйдет с головой в работу.

— Ну, что еще там?

— Она говорит… извините, доктор, но я подумал, что, может, стоит вас опять побеспокоить. Она говорит, это касается капитана Де Дженнаро.

Балестрини сразу же забыл о сопроводительной, которую сочинял, и вновь надел очки.

— Кто она такая?

— Не знаю, фамилии не разобрал. Вроде иностранка.

— Проводи ее ко мне.

— Меня зовут Грэйс Демпстер, — проговорила девушка еще с порога и решительно двинулась к Балестрини, протянув ему руку. Ободряюще улыбнувшись, следователь пригласил ее сесть. Стул скрывала от Балестрини кипа бумаг, но он наверняка должен был стоять справа от стола.

— Вы англичанка, синьорина?

— Кет, шотландка.

— А, понимаю, — кивнул Балестрини, хотя и не находил это различие столь существенным. Тем более, что на вид девушка казалась типичной англичанкой. Среднего роста, блондинка, светлоглазая, чуточку полноватая, довольно славненькая, в готовом платьице на размер больше, чем следовало бы, на котором были изображены играющие кошки. Сказать по правде, две-три англичанки, которых он знавал, совсем не походили на Грэйс Демпстер (одна из них напоминала скорее уроженку Сицилии или Сардинии), но посетительница вполне соответствовала представлению Балестрини о дочери Альбиона, живущей в Риме.

— Итак, синьорина Декстер…

— Демпстер, — вежливо поправила девушка.

— Итак, синьорина Демпстер, я вас слушаю. Вы знали капитана Де Дженнаро?

— Да, я его знала. Мы познакомились у Мартеллини, когда синьор Мартеллини был… был…

— Какой Мартеллини, строительный подрядчик?

— Был похищен! Когда его похитили. Я служу у них, и когда Аурелио, который вел расследование, пришел к нам…

— Простите, кто?

— Аурелио, — повторила девушка, и в ее глазах мелькнуло легкое удивление, — Аурелио, капитан Де Дженнаро.

Балестрини кивнул. Он был готов провалиться сквозь землю. Спокойно попросив ее продолжать, он подумал, что у него, наверно, чуть заметно покраснели уши. Теперь-то он вспомнил, что капитана действительно звали Аурелио: ему не раз приходилось читать его имя в докладных. Но для Балестрини он всегда был Де Дженнаро, он и в мыслях называл капитана по фамилии.

Между тем Грэйс Демпстер на очень правильном, даже изысканном итальянском языке, хотя иногда и спотыкаясь, подыскивая слова, уже заканчивала рассказ о том, как они познакомились, зачем он ей звонил и когда они впервые встретились вне дома. В особенно волнующих местах повествования она прикладывала к горящим щекам ладони. Описание того, каким Де Дженнаро умел быть милым и внимательным, заняло несколько минут и отличалось трогательной искренностью («…ежедневно цветы, уйма цветов, и за каждый цветок — поцелуй, говорил он, а за каждый букет — любовь…»). Балестрини не хотелось прерывать девушку, он был захвачен ее страстной исповедью — когда ей не удавалось найти нужного слова, она помогала себе оживленной мимикой.

— Я очень любила Аурелио, — закончила Грэйс, глядя Балестрини в лицо, и он, слегка смутившись, почувствовал, что еще мгновение — и из ее уже увлажнившихся глаз брызнут слезы.

— Итак, теперь постарайтесь спокойно рассказать мне все, что вам известно. Вы ведь пришли сюда, чтобы помочь мне в расследовании, не так ли? — спросил он, пытаясь говорить официальным тоном.

— Да, конечно… я хотела сообщить вам нечто важное.

— Я весь превратился в слух.

— Простите, как вы сказали?

— Я сказал, что внимательно вас слушаю.

— Ах да. Так вот, в тот вечер, когда был убит Аурелио, когда его убили, он мне звонил.

— Вы говорили незадолго до того с ним по телефону?

— Да. Он сказал: «Я больше не могу говорить с тобой, Грэйс. Ко мне сейчас придет Пастрини».

— Пастрини?

— Да. Так мы с ним закончили разговор. Он обещал мне перезвонить. Но больше не позвонил. Тогда я сама набрала его номер, но к телефону никто не подошел.

— Понимаю, — пробормотал Балестрини, быстро записывая фамилию в блокнот. И добавил: «Искать среди обычных осведомителей и случайных знакомых Д. Д.»