Сначала слушать его было скучновато. Голос «Б», основной его собеседник, подавал отдельные реплики, вставлял короткие фразы. У него был еле уловимый венецианский акцент, возможно сглаженный долгим опытом публичных выступлений. «Вам с Франко пора уже убедиться в том, что…» — нередко повторял «А», утрачивая свою обычную невозмутимость. «Б», более спокойный и флегматичный, пропускал это мимо ушей. Было ясно, что эти два человека прекрасно понимают друг друга, и если спорят, то только по отдельным деталям. Нередко разговор касался сугубо личных дел.

Прокручивая эти магнитофонные записи по нескольку раз подряд, Де Дженнаро ломал голову над тем, какое значение могли иметь для бедняги Паскуалетти, а также и для его убийцы, например, сведения о том, что синьора «Б» давно болеет и ей, возможно, потребуется сделать операцию на открытом сердце с подключением аппарата для искусственного кровообращения и наложением шунта американского производства — и так целые две катушки на обеих сторонах!

Прежде чем поставить третью, Де Дженнаро пошел на кухню. Включив свет, он краем глаза заметил таракана, шмыгнувшего под буфет. Значит, они опять появились, воспользовавшись отсутствием Сильваны. Она умела бороться с этой нечистью. Не жалея времени и сил, затыкала все щели и выискивала в магазинах все новые, более сильные яды. При ней в квартире не было не то что тараканов — ни мух, ни комаров, ни муравьев. Никто не мог ей противостоять.

— Добрый вечер, капитан! — приветствовал его из темноты промышленный эксперт Никола Джунти, как только Де Дженнаро вышел на балкон.

— А, добрый вечер.

Вот еще один таракан. Как только стемнеет, он незаметно выползает из щели. И так с мая и до конца октября. Однако этот хоть всегда любезно здоровается, а изредка даже угощает отличным вином. При мысли о вине Де Дженнаро почувствовал, что не прочь пропустить глоточек. Но ради стакана холодного «марино» вряд ли стоило поддерживать разговор с соседом, тем более на расстоянии двух метров.

— Чувствуете, какой теплый вечер, капитан? Даже жарко. Если так пойдет, что же будет в июле?

Шумы раскинувшегося внизу квартала Африкано доносились и до их этажа, сливаясь в неясный гул. На их фоне выделялся негромкий хор соседских телевизоров, настроенных на одну программу.

— А вы не смотрите телевизор? — спросил капитан, по-прежнему погруженный в свои мысли. Он никак не мог понять, почему такой прекрасный вечер нагоняет на него тоску.

— Да он у меня сломался, а мастер за один осмотр столько сдерет…

Жаль, что нельзя сесть и работать на балконе. Правда, можно не сомневаться, что, включив здесь магнитофон, он сразу собрал бы внизу целую толпу невидимых, но внимательных слушателей. Капитан вернулся в комнату и улегся на кровать, зажег лампу на тумбочке. Красный глазок магнитофона был похож на тлеющий кончик сигары. Де Дженнаро захотелось пойти в кино, развалиться в удобном кресле и на два часа отвлечься, посмотреть что-нибудь новенькое, даже если в «Рексе» показывают мультики. Но не идти же туда одному.

«Сегодня я беседовал с сенатором Джуссани», — произнес «В», на сей раз начав разговор первым. Эта пленка была помечена маленькой цифрой «3», возможно проставленной самим Паскуалетти. Голос «В» уже мелькнул на второй пленке в диалоге с «Б», но с «А» пока еще он не разговаривал. Это был голос куда более молодой — мужчины лет под пятьдесят, а может, и меньше, в его интонации почти неуловимо проскальзывало что-то сардинское. В тоне слегка ощущалась почтительность, и, хотя «Б» в отличие от «А» не казался таким высокомерным и не говорил начальственно, различие в служебном положении собеседников проступало совершенно отчетливо.

— Джуссани… — повторил вслух капитан, выключая магнитофон. Он напряг память, пытаясь вспомнить. Джуссани — бывший министр, представитель старого правого крыла христианско-демократической партии, покончивший год назад самоубийством. Будь этот человек жив, потянулась бы какая-нибудь ниточка, хотя использовать ее было бы и нелегко. Но то, что он умер, уже дает возможность установить очень важное обстоятельство: запись сделана самое меньшее год назад, а может, еще раньше.

Чем дольше Де Дженнаро слушал, тем больше убеждался в том, что эта пленка содержала более ясные и конкретные намеки, чем две другие. И куда более тревожные. Уже в самом начале одна фраза словно вспыхнула в темноте огромными, яркими, как на неоновой рекламе, буквами: «Совещание, состоявшееся вчера вечером, было самым антикоммунистическим из всех, на которых мне когда-либо довелось присутствовать, и носило вполне конкретный характер. Наконец-то у нас во главе генерального штаба стоит не какой-то пустозвон, способный лишь демонстрировать свои медали». Фраза, сама по себе на первый взгляд напыщенная и пустая, в контексте всего долгого разговора со множеством намеков, аллюзий, ссылок на другие беседы, других лиц, конкретные ситуации должна была звучать вполне логично для собеседника. Несколько минут ничего не значащей болтовни, потом вдруг была произнесена еще одна фраза, заставившая капитана подскочить на кровати. Ощупью в темноте он пытался найти клавишу перемотки, чтобы еще раз ее услышать. «Б» доказывал кому-то, что было бы глупо и опасно не показать «документы СИДа командующему корпусом»[36].

У Де Дженнаро от изумления перехватило дух, но он тотчас успокоился и посмеялся над собой. Вот что значит условные рефлексы: дисциплина, чувство долга, привычка повиноваться! Взять кассеты, собрать в кучу свои заметки и отнести полковнику Винье — пусть поступает со всем этим по своему усмотрению (и на свою ответственность). Избавиться, главное, как можно скорее избавиться от этого материала: ведь одно то, что он у него находится, означает сокрытие улик, пусть даже и в целях содействия органам правосудия.

Потом у капитана мелькнула одна сразу ободрившая его мысль. Надо пойти к Балестрини, доложить обо всем, может, даже показать пленки. Но вовсе не для того, чтобы освободиться от ответственности: такое возможно только после разговора с полковником Виньей — его непосредственным начальником, и ни с кем другим. А для того, чтобы выяснить мнение Балестрини, и главное — заручиться его поддержкой: следствие требовалось вести на уровне, несомненно, слишком высоком для простого капитана карабинеров. Но Балестрини все же судейский, то есть один из тех, как говорила Сильвана, кто зарабатывает себе на хлеб, сажая людей в тюрьму. В последнее время в полиции и среди карабинеров часто шутили: мы арестовываем преступников, а они (то есть судейские) выпускают их на свободу. Однако мысль в обоих случаях была одна: судейские — народ странный, свою профессию они превратили в обычную государственную службу, стали чем-то вроде банковских или почтовых чиновников. Либо же это фанатики, формалисты до мозга костей, поэтому ни о каком практическом сотрудничестве между ними и следственным отделом нечего и думать.

Балестрини, конечно, не такой. Однако, хоть он и умен и с ним возможны не только служебные, но и какие-то личные отношения, все же вряд ли стоит ожидать, что он в полуофициальном порядке согласится на эти расследования, не придавая их огласке и не пуская в ход всех средств, предоставленных ему законом. А если Балестрини и даст согласие, то как же ему, Де Дженнаро, объяснить старику Винье свое молчание? А главное — почему он поделился не с ним, а с Балестрини?

Нет, нет, нельзя впутывать сюда Балестрини, решил капитан. В то время как подходила к концу вторая сторона третьей кассеты, обрушивая на Де Дженнаро поток непонятных фраз и не находящих объяснения намеков, зазвонил телефон. Капитан почему-то был уверен, что звонит именно Балестрини.

— Алло.

Минуту он выждал, слушая в трубке на другом конце провода чье-то прерывистое дыхание и обычное потрескивание. Его удивило, что сразу не раздались привычные ругательства и оскорбления. Он прислушался и повторил:

— Алло.

— Алло… Послушайте, мне нужен господин капитан Де Дженнаро, — произнес женский голос с сильным иностранным акцентом. После хриплых наглых голосов звонивших ему мерзавцев этот голосок показался особенно нежным и приятным.