— Пошли?

Они миновали заграждение из бело-синих полицейских джипов, более многочисленных, чем обычно, и направились вверх по людному узкому бульвару, где все беспрерывно друг с другом здоровались. Прохожие останавливались у лотка с юридической литературой. Рядом с изданиями вроде «Совладение» или «Новые положения семейного права» были разложены какие-то брошюрки в голубых обложках, и многие покупатели их с интересом листали.

— Что это такое? — спросила Вивиана.

Вопрос ее, понятно, относился не к десятку полицейских, а к целому лабиринту из переносных металлических ограждений, который громоздился у входа в прокуратуру. Потом лабиринт разветвлялся на три прохода: один вел к наружной лестнице, а два других — внутрь здания. Молоденький полицейский обыскивал какого-то толстяка, у него, видимо, не было документов, дающих право на вход.

— Это все из-за процесса Маральди? — спросила Вивиана, когда они входили в здание, где у двери их приветствовал безусый полицейский комиссар.

— Да. Теперь ограждения расставляют каждый месяц и дней на десять, не меньше. И самое интересное, что мы берем их напрокат; на деньги, которые мы на это тратим, за год можно было бы купить свои.

— Что, они из чеканного серебра?

— Прости, что ты сказала?

— Да нет, ничего, — рассмеялась Вивиана, прижимаясь к его плечу.

— Ну вот и ваш рынок Траяна[35], поглядим, тут ли Джиджи.

В вестибюле среди колонн, книжных киосков и группок беседующих Джиджи не было. Не было его и у себя — кабинет оказался заперт на ключ.

— Знаешь, он, наверно, вообще сегодня не приходил, — пошутил Балестрини, подергав ручку двери. Вивиана улыбнулась.

— Пытаешься посеять раздор в семье? Мог бы и покрыть его интрижки.

Гм, интрижки. Не худо было бы с ней поболтать, пошутить, только не то сегодня настроение, мрачно подумал Балестрини. Но Вивиана отнюдь не собиралась лишать себя возможности немножко побеседовать с Андреа.

— Ты что же, даже не пригласишь меня в свой кабинет? У тебя дела?

— Да нет. То есть не слишком много. Но я порядком устал, утром вел допросы.

— Поэтому ты такой сердитый?

— Сердитый?

— Да, сердитый. У тебя такая физиономия… посмотрел бы на себя в зеркало. Послушай, что у вас там с Ренатой происходит?

Балестрини молча уставился на Вивиану. Неужели что-то написано у него на лице? Вряд ли Рената чем-то поделилась с подругой. Еще менее вероятно, что их семейные дела уже стали предметом сплетен. Во всяком случае, пока еще не стали. Его охватило чувство суеверного преклонения перед сверхъестественным даром Вивианы видеть людей насквозь, с которым он сталкивался уже не впервые. Ей не требовалось ничего — ни свидетелей, ни экспертов, ни улик, ни документов. Без всякого предварительного следствия силами судебной полиции она, руководствуясь только Женской Интуицией, пришла к абсолютно точному выводу. Балестрини почувствовал, что Вивиана просто наслаждается его удивлением.

— Вот уже несколько дней Рената хочет о чем-то со мной поговорить, но нам никак не удается встретиться… Причем, наверно, по моей вине. Вы что, оба расстроены одним и тем же?

— Более или менее, — заставив себя усмехнуться, ответил Балестрини. Поделиться с ней? С Вивианой? Он почувствовал, как в груди у него словно бесшумно опустилась металлическая шторка, ледяная и тяжелая. Ему не хотелось встречаться с Вивианой взглядом, и он по-детски вертел в руках лежащие на столе предметы.

— Д-да… у нас не все в порядке… в некотором смысле. Рената с недавних пор, ну да… она…

— Это просто невероятно! — заметила с очаровательной непосредственностью Вивиана, поставив локти на стол и опершись подбородком на раскрытые ладони.

— Что невероятно?

— Подумать — такой человек, как ты, может быть страдающим мужем!

Шторка в груди задрожала, вызывая еще более неприятное чувство.

— Ты все еще влюблен в нее? Да?

— Пожалуй, да.

— Вот ты всегда такой: тебе обязательно нужно снабдить простое слово «да» — самое прекрасное из всех, какие только есть, — этим своим «пожалуй»… Ты, наверно, ответил «пожалуй, да» и на вопрос священника, хочешь ли ты, Андреа Балестрини, взять в жены… Эх, беда в том, что ты держишься подобным образом не только со мной, я-то, в сущности, человек посторонний, и ты меня чуточку стесняешься. Но ведь ты же ведешь себя так и с Ренатой!

— Прости, но что ты имеешь в виду? — спросил, вновь надевая очки, Балестрини.

— Ты просто зануда, Андреа. Твое занудство столь простодушно, столь естественно, что мне даже сказать тебе о нем стоит невероятного труда, — нежным шепотом проворковала Вивиана. И при этом улыбнулась так, будто призналась, что покорена его непосредственностью, мужеством, решительностью. — Ведь ты постепенно убиваешь этого несчастного крольчонка. Разве ты не видишь?

— В таком случае еще немного — и мне придется отдать себя в руки правосудия, — сделал робкую попытку пошутить Балестрини. Он не знал, как остановить ее и покончить с неприятным разговором, а может, вовсе этого и не хотел. Даже телефон, вечно такой настырный и назойливый, сейчас молчал, словно подыгрывая Вивиане. Хорошо продуманным жестом Вивиана подняла правую руку и показала три пальца.

— Что это значит? — неуверенно спросил Балестрини.

— Магическое число три. Я задам тебе три вопроса, и на один из них ты должен ответить «да». Согласен?

Балестрини в ответ покачал головой, стараясь придать лицу самое ироническое выражение, на какое только способен. Пока он пытался придумать предлог, чтобы выйти из кабинета, дверь без стука приотворилась, и в ней появилась голова его секретаря Гарибольди. Физиономия у него была куда более унылая, чем обычно.

— Задержали какого-то вооруженного человека, пытавшегося проникнуть в прокуратуру. Его ведут к вам.

Вивиана поднялась, как только дверь затворилась.

— Это террорист?

— Да какой там террорист! Вот увидишь, у него имеется разрешение на оружие. Самое большее, наверно, не заплатил какой-нибудь налог.

— Ладно, я пошла. В воскресенье вы поедете с нами в Терминилло?

— Пожалуй, да, если не случится чего-нибудь непредвиденного.

— Так все-таки да или нет? — спросила, наклоняясь к нему, Вивиана. Балестрини улыбнулся.

— Да. Просто да… Так лучше?

— Пожалуй, да, — серьезным тоном ответила Вивиана и, подмигнув ему, вышла из комнаты. Из коридора уже доносился шум шагов, приближавшихся к его двери.

Узнать, чьи это голоса, было невозможно. Поэтому Де Дженнаро обозначил их начальными буквами алфавита, а самые интересные реплики выписал на листок бумаги. Интересные, однако, не в том смысле, что в них содержались какие-то ценные конкретные сведения. Просто в этих разговорах имелась своя скрытая логика, хотя уловить ее пока не удавалось. Вместе с тем в них не было той бессмыслицы, которая могла навести на мысль о том, что болтовня зашифрована.

Голоса было три. Голос «А» был первым и звучал наиболее авторитетно. Он мог принадлежать старику лет семидесяти — резкий, неприятный, без всякого диалектального акцента. Неприятный голос. Капитану Де Дженнаро он напомнил голос покойного полковника Витали, заправлявшего в следственном отделе лет десять. Порядочный был мерзавец, настоящий садист: глядя на него, юный лейтенант мог подумать, что служить в корпусе карабинеров — самое последнее дело, если тут человек может так ожесточиться.

Но тот, кому принадлежал голос «А», казался более гибким, чем старик Витали, и занимал, вероятно, несоизмеримо более высокое положение. Он произносил «президент», «социалисты», «конфиндустрия» так, как обычно говорят «мой начальник», «мои соседи», «молочное кафе». Но не это главное. «А», хоть и не пользовался каким-то кодом, шифром, проявлял в разговоре такую осторожность, что иногда его просто невозможно было понять. Не произносил фамилий, крайне редко называл имена, прозвища и никогда не указывал должности упоминавшихся им лиц.