— Вы считаете, что человек предрасположен к добру? — перебил Николай.

— А ты как считаешь? К злу? — удивился Оксиюк-младший.

— «Природа знать не знает о былом, ей чужды наши призрачные годы», а также — доброта, справедливость, мораль. Природа знает лишь целесообразность и стремление к полной свободе. В этом смысл существования материи вообще и человечества в частности, — выпалил единым духом Николай. Аня пнула его под столом, и довольно больно.

— А ты, Коля, анархист, натуранархист, — уточнил Оксиюк-младший. — Значит, по-твоему, смысл существования человеческого рода в свободе, в жизни без морали, без добродетелей?

— Это в пределе. Когда сознательность достигнет предела.

— Странная философия… Вспомните сенсационную находку кроманьонца без руки. Причем руку он потерял в молодости и прожил после этого еще достаточно долго — об этом свидетельствует заизвестковавшийся конец локтевой кости. Следовательно, долгие годы о нем заботились соплеменники! Доброта в человеке заложена изначально, доброты больше, чем злобы. Никаких сомнений быть не может!

— Но почему же люди без конца воюют и вот уже готовы вообще уничтожить себя? — спросил Николай. Его раздражала манера тестя говорить все время как бы с трибуны, на публику, и хотя понимал, что не потянет сейчас в споре с ним, но изворачивался, искал любую зацепку, чтобы не остаться в долгу, показать, что и он не лыком шит.

— Хо! — воскликнул Оксиюк-младший и раскатисто рассмеялся. Круглое лицо его было красно, глаза сквозь пенсне совсем не были видны, седые волосы ежиком, как у дедули, торчали боевито, по-молодежному. — Я достаточно умен, чтобы понять, что недостаточно умен для ответа на твой вопрос.

Николай покраснел: тесть намерен загнать его в лузу и не стесняется в выражениях! Оксиюк-младший, казалось, совсем не был озабочен, как и на кого действуют его слова, он чувствовал себя в центре внимания, и этого ему было вполне достаточно.

— Впрочем, могу ответить словами Канта. Надеюсь, это подходящий ум для твоего вопроса. Попробую вспомнить дословно, если ошибусь, прошу простить и поправить. «Что касается системы, которая проклинала бы всех, — так, кажется, писал Кант в трактате „Конец всего сущего“, — то она невозможна, поскольку тогда остается непонятным, зачем вообще были созданы люди. Мысль об уничтожении всех указывала бы на явный просчет высшей мудрости: будучи недовольна своим творением, она не нашла никакого иного средства его улучшить, кроме как разрушить его». Вот так!

Кривовато усмехаясь, Николай почесал в затылке.

— Утверждение Канта неубедительно.

Оксиюк-младший, собравшийся было продолжить свой восторженный монолог, вдруг как бы споткнулся обо что-то, рот его открылся, глаза выпучились, он весь затрясся от хохота. Подпрыгивали даже стекла на его носу. Сквозь смех он то и дело повторял, захлебываясь словами: «Канта… неубедительно… Канта неубедительно… Канта! Неубеди…» Николай не намерен был пасовать, хотя Аня больно щипала его под столом.

— Почему же, дорогой мой, неубедительно? — спросил Оксиюк-младший, разглядывая Николая как некое диво, неизвестно откуда взявшееся. — Как это у тебя язык повернулся сказать такое?

Николай решительно отвел Анину руку.

— Утверждение Канта неубедительно, я считаю, потому, что вторая половина его рассуждения, где он говорит, что, дескать, тогда непонятно, зачем вообще были созданы люди, — вот это самое «зачем» не является серьезным основанием. А низачем! Люди созданы были низачем! Тогда и все рассуждение Канта летит.

— Следовательно, по-твоему, получается, что система, которая проклинала бы всех, возможна?!

— Разумеется! В природе это в порядке вещей. Цикл — созидание, цикл — разрушение…

— Вот как! — воскликнул Оксиюк-младший.

— А вы знаете, что такое сингулярность?

— Откуда ж мне знать ваши специфические научные термины, — чуть снисходительно сказал Оксиюк-младший. Он сидел, откинувшись на стуле, лицо его как-то затвердело, глаза округлились, шея напряглась.

— Ну это не совсем специфический термин, но несомненно научный. И вам, профессору, следовало бы его знать, — со смехом сказал Николай.

— Хо-хо-хо, — рассмеялся и Оксиюк-младший, однако глядел уже не с прежним превосходством, а чуть затравленно.

Дедуля ехидно посмеивался, с интересом наблюдая за поединком. Симпатии его, судя по искрящимся глазам, были на стороне Николая — каждую его реплику дедуля сопровождал одобрительным восклицанием. Николай тихо ликовал.

— Хотите, я вам объясню, что такое сингулярность? — спросил он, улыбаясь дедуле.

— Нуте-с, нуте-с, — согласился Оксиюк-младший, — сделай милость, просвети темного профессора.

— Сингулярность — это когда ничего нет и все есть. Вечность и мгновение — одно и то же! Энергия, пространство, вещество, время — все теряет смысл. Все как бы существует и не существует одновременно. Упругое ничто! Точка и бездна. Все возможно и ничего не происходит. Никаких законов, полная свобода! Вот что такое сингулярность.

— И такой абсурд возможен в натуре? — поразился Оксиюк-младший, обращаясь к Мищерину. — Виктор, это что, последний визг вашей науки?

Дедуля захохотал, а Мищерин сморщился, покрутил носом, пробормотал что- то нечленораздельное.

— Не надо понимать это буквально! — не выдержал дедуля. — Сингулярность — выдумка математиков, так им удобнее описывать коллапс.

— Кванты, спин, нейтрино — тоже считались выдумкой математиков, пока американцы в сорок пятом не шарахнули в Аламогордо плутониевого «Толстяка», — горячо возразил Николай.

Дедуля насупился, помрачнел. Все притихли, ждали, что скажет.

— С твоих позиций легко призвать к погрому науки, — сердито сказал он. — Дескать, умники, за что бы ни взялись, обязательно у них получается то бомба, то пушка, то гиперболоид. Опасная позиция! Наука полезна человечеству прежде всего тем, что создает могучий технический потенциал, который сметает отсталые режимы, гуманизирует все человеческое общество. Объединяет людей. Потому-то я и служу науке. Если бы не было у науки этой стороны, я бы и секунды не работал в ней.

— Да кто же будет спорить, Дмитрий Никифорович! — воскликнул Николай. — Разве я против?

— Ты не против, но и не за, — сурово сказал дедуля. — Ты еще промежду. С некоторых пор ты стал смотреть на науку не как на цель, а как на средство. Ничего, ничего, — успокоил он Калерию Ильиничну, смотревшую на него с неодобрением. — Лучше свой, домашний веник, чем чужой хлыст. Верно, Коля?

Николай сконфуженно опустил голову, покивал в знак согласия.

— А чтоб не было сомнений, — дедуля привстал из-за стола и протянул Николаю свою широкую сильную руку, — держи!

Они пожали друг другу руки — инцидент был исчерпан. Под чай Аня включила магнитофон, и финал торжественного обеда прошел с хохотом — на двух пленках были записаны выступления Михаила Жванецкого и Геннадия Хазанова, то, что не звучало со сцены.

Перед уходом Мищерин отвел Николая в сторону и сказал:

— Заскочите в лабораторию, захватите кислородные маски, не забудьте. Хорошо?

Николай пообещал, и Мищерин ушел. Его жена Маргарита Трофимовна задержалась — вместе с другими женщинами пошла от грядки к грядке, вдоль цветочных клумб, делиться опытом садовода. Николай взял какую-то книгу, спрятался было в беседку, но как ни старался, а текст не шел, смысл слов ускользал. Димка крутился возле деда — опять понавезли мальчишке гору игрушек, и теперь Димка требовал, чтобы дед помог ему справиться с шагающим экскаватором.

Промаявшись час, Николай понял, что не сможет больше находиться здесь, а должен немедленно ехать в Камышинку.

— Хочешь уехать?! — поразилась Аня, когда он сказал ей об этом.

— Не сердись, Анюта, надо, — сказал, стараясь выдержать ее пронзительный взгляд. — Испытания…

— Ну что ж, езжай, — холодно кивнула Аня и, круто повернувшись, пошла в дом.

Николай догнал ее, хотел было обнять, но Аня отшатнулась.

— Нет уж, давай не будем!