Николай зажмурился, снова открыл глаза — нет, луна на месте, качается он. Да и немудрено: четыре сотни километров за рулем, почти бессонная ночь…

— Где нашли? — спросил он.

— Недалеко от «самовара», ну, примерно в пятидесяти метрах, в разных направлениях. Пытались удрать, и вот…

— А ты не перепутал? Может, совсем другие лягушки?

— Те! Те, Коля. Ниточки же.

— Может, кошка подавила?

— Какая кошка?

— Любая! Мало ли их бродит. При нас с Катей кошка ошивалась, мяукала.

— Да, у нас тоже мелькала, но если бы она, так лягухи были бы как-то подавлены, закусаны, а этого нет…

Николай хлопнул себя по лбу.

— Тьфу! Кислородные маски забыл. Совсем вылетело. Ладно, как-нибудь обойдемся. Скажи лучше, как мама? Был сегодня?

— С отцом. Он к Ташкину ездил, а потом к маме заскочили. Всего на пять минут.

— Ну и как она?

— Вроде ничего. Получше.

— А обо мне… был разговор?

— Был…

— Ну и что?

— Ничего. Просто мама волнуется.

— Из-за меня?

— Из-за всех нас…

— Ты не крути. Про Катю говорили?

— Говорили…

— Что говорили?

— Ну… Чтоб ты оставил ее в покое! — вдруг закричал Олег.

— Что?!

— Что слышал!

— Ну, братец, ты, смотрю, осмелел, зубки показываешь. Ангелочек!

Николай оттолкнул Олега, сбежал с крыльца — мимо окон, по скрипучим доскам настила — вон с отцовского двора! Олег кинулся за ним, поймал за куртку.

— Стой! Куда ты, Коля?

Николай крутнулся, резким ударом отбил державшую руку брата, прошипел в белое отшатнувшееся лицо:

— Жучок навозный! Катю захотел! Скотницей, навоз лопатой отбрасывать — это ты ей готовишь? — Он выругался и пошел к машине.

3

Николай включил зажигание, стартер, но двигатель не заводился, видно, слишком выдернул ручку подсоса, пересосал бензина. Пришлось подождать. Олег скрылся в доме. Напротив, через улицу, на лавочке сидела какая-то компания — парни в белых рубашках и, судя по голосам, девицы. Смутно видимый в полумраке, к нему приближался высокий парень. Огонек сигареты то разгорался, когда тот затягивался, то мерк. Николай ждал, поставив ногу на педаль газа и держа левой рукой ключ зажигания. Парень обошел машину, остановился над ним, дыхнул вином и табачным дымом. В руках у него был магнитофон.

— Прокатишь? — нахально спросил.

Теперь Николай различил и лицо парня — это был Петька Клюнин.

— До кладбища могу подбросить, — насмешливо сказал Николай.

Парень повернулся к тем, на лавочке.

— Эй! Слыхали? На кладбище предлагает.

На лавочке захохотали.

— Ничего, да? Между могилок, — продолжал Петька. — Томка, ты как? Согласна между могилок?

— Только на могилке, — захлебываясь от смеха, прокричал какой-то совсем еще желторотый пацан.

— Ты, дубина! — откликнулась девица. И снова — хохот.

— Ну что, поехали? — спросил Николай. — Или слабо?

— Слабо?! Эй! — заорал Петька. — Садись!

На лавочке затеялась возня, парни тянули упирающихся подружек, те повизгивали, отбивались. К ним подбежал Петька, рывком выдернул со скамейки одну за другой трех девиц. С хохотом, с тумаками их кое-как впихнули в кабину. Вслед за ними залезли двое парней. Петька, как предводитель компании, уселся рядом с Николаем.

— Думал, схлестнемся, а ты ничего, — признался Петька, когда Николай тронул с места.

Петька включил магнитофон. Завыла, забренчала, ритмично подстукивая, подбрякивая, какая-то поп-группа. «Лав-лав-лав…» — монотонно повторяли, сменяя друг друга, молодые голоса — то ли женские, то ли мужские. И вдруг, поддавшись новому настроению, Николай заорал, заулюлюкал, залаял: «Лав! Лав! Лав!» Девицы сзади прыснули от смеха. Петька забарабанил по приборной доске, заизвивался, насколько позволяла кабина. И парни, подмятые девицами, подали хриплые, еще неустоявшиеся голоса: «Лав! Лав! Лав!» Девицы прыгали, дергались, раскачивались, вереща от избытка чувств. Кто-то кого-то тискал, щекотал, сзади шла яростная возня, несло винным перегаром, табаком, потом. Какая-то девица обхватила Николая за шею, приникла сзади, пьяно зашептала в самое ухо. Николай отбросил ее руки, высвободился из объятий. Впереди показался темный, без огней, птичник. Машину тряхануло, девицы завизжали, парни под ними заухали филинами. Петька приложил ладони к губам, заорал ишаком.

Обогнув птичник, Николай въехал в рощу. Тут и начиналось кладбище, шла главная аллея, обсаженная по бокам кустами акаций. В этом месте уже давно не хоронили, свет фар выхватывал из темноты то покосившийся крест, то оградку, за которой густой стеной стоял бурьян, то осевшую забытую могилу. Николай развернулся на перекрестке, остановился, выключил свет, опустил стекло — в кабину ворвался свежий ночной воздух, запах зелени, привядшей травы, тлена. Компания притихла, у всех тут кто-нибудь да был — родственник, знакомый или близкий…

Луна отползла от «бегемота», ее ущербный диск холодно сиял в черном небе над серой глыбой птичника. Тонкие белесые облака висели вокруг нее, словно не смея приблизиться. Сторонились лунного света и звезды — возле луны их не было совсем, лишь по краям неба посверкивали мельчайшие искорки.

— Ну так что, слабо? — спросил Николай, глядя на висевшую перед глазами луну. — Кто первый?

— Томка! — приказал Петька. — На выход!

— Не хочу! — капризно прогнусавила она, как бы невзначай поглаживая Николая по затылку.

Петька медленно вылез из кабины, подошел к задней дверце, распахнул и, взяв Томку под мышки, выволок из машины. Затем вытащил и двух других девиц. Парни выскочили сами.

Петька перегнал пленку магнитофона и, взмахивая руками, подкидывая ноги, пошлепывая ладошками по каблукам, пошел, словно собирался сбацать цыганочку.

— В круг! В круг! Все в круг! — выкрикивал он.

Парни и девицы, взявшись за руки, встали кружком в ожидании музыки. «Господи! — вдруг ўжаснулся Николай. — Зачем? Что за бред? Неужели начнут плясать?!» Кто-то распахнул дверцу — близко придвинулись глаза, оскал зубов, распущенные волосы. Томка! Вцепилась в руку, потянула из машины. Он с трудом вылез, распрямился. Оглушительно, на полную громкость заорал магнитофон: «Спасите, спасите, спасите разбитое сердце мое. Спешите, спешите, спешите, скорее найдите ее…» — как бы раскачивая слова, пел мужской голос с сильным акцентом. То ли усталость последних дней, то ли этот ровный лунный свет, то ли ночной кладбищенский воздух и эта музыка так подействовали на него, но внезапно он почувствовал, будто летит куда-то вниз, в какую-то яму, скользит по склону оврага — на самое дно, в зловонную топь, тину и грязь. Летит все быстрее и быстрее, давно надо бы остановиться, схватиться за что-нибудь, удержаться, но ни кустика, ни камня под рукой — гладкая мелкая осыпь, и все вниз, вниз, вниз…

Томка тянула за собой — вперед, по аллее, где в полумраке мерцали, двигались какие-то тени, огни, расплывчатые фигуры. Ватага приплясывающих привидений вышла из полутьмы аллеи на открытую луговину, и каждая фигура вновь обрела реальные человеческие контуры — не демоны, не духи, а люди шли, взявшись за руки, враскачку, выделывая ногами кренделя. «…Спешите, спешите, спешите…» — горланили они.

Томка висла на руке Николая, давилась от смеха. Компания впереди остановилась возле чего-то небольшого, темного, лежащего на земле и конфигурацией напоминающего дохлую лошадь. Николай с приклеившейся к нему Томкой вышли на луговину. Из рощи на простор, залитый лунным светом, тянулись ровные ряды свежих могил — частью в оградках, но большинство — сиротливо открытые, с деревянными крестами и звездочками на скромных тумбах. Завившие, осыпавшиеся венки усиливали ощущение заброшенности, бедности, сиротской юдоли. То, что издали казалось дохлой лошадью, вблизи было кучей выброшенной земли — рядом зияла черная пасть заготовленной могилы.

— Свежая… — пробормотала Томка. — Кому бы это?

— Андрюха Чиликин рыл, — сказал Петька. — Спьяна лишнюю отрыл…