Времени было еще достаточно, и он заехал домой — перевести дух, помыться и захватить магнитофон, о котором просила Аня. В ванной, раздеваясь перед зеркалом, он вдруг уставился на себя, на свое изображение, завороженный какой-то смутной мыслью и чем-то встревоженный. Как будто из глубины его телесной оболочки вдруг проклюнулся какой-то совсем другой человек и увидел перед собой странного незнакомца — мускулистого, смуглого, с нахальными синими глазами, с лихим черным чубом, с белыми ровными зубами, которыми когда-то, по глупости, выдергивал гвозди. «Кто я? Что я? Зачем?» — подумал он, испытывая пугающую пустоту в себе. Машинально, одной рукой он открыл краны, и шум хлынувшей воды прогнал наваждение.
После душа он достал папочку с документами отца. Бабка давно уже капала на сознание, всю плешь переела этими бумагами. Когда-то, в классе седьмом- восьмом, копался в них, ничего интересного не нашел и с тех пор не заглядывал. А тут вдруг захотелось…
Едва он расположился на тахте, как в дверь постучали, и сквозь щель на него уставилась Лариса. Он кивнул, и Лариса, жеманно поводя плечиками, вплыла в комнату. Высокая и длинноногая, в трехъярусной вычурной юбочке до колен, она казалась балериной, одетой для участия в каком-то эстрадном ревю. Молния на спине никак не застегивалась. Заломив за спину свои красивые тонкие руки, Лариса дергала за поводок, кося на Николая яростно-прекрасными фиолетовыми глазами. Николай отодвинулся, она присела рядом, наклонилась и поцеловала в ухо. От нее шибануло сладкой смесью духов и вина.
— На свидание? — полюбопытствовал Николай.
Лариса закатила глаза, что должно было означать: о, если бы!
— Так плохи твои дела? — засмеялся он.
— Я, можно сказать, в трауре, а ты ничего не замечаешь, — сказала она игриво.
— В трауре?! По кому?
— По соседу своему.
— Хм, но я пока еще жив, милая.
— Для кого-то жив…
Лариса повернула на него пылающий глаз и прищурилась — насмешливо, озорно, вызывающе. Ее ярко накрашенный рот раскрылся, блеснули зубы, она поцокала языком.
— Для кого-то, — повторила многозначительно и засмеялась. — Вадим мне все рассказал, про твои деревенские подвиги, вот!
— Вадим?! Олух царя небесного! Шею ему сверну!
— Но, но, но, — погрозила Лариса, — он мой муж! И шея его мне еще пригодится, тем более сейчас, перед отпуском. Надеюсь, отпустишь? У нас путевки с десятого июля.
— Не отпущу, а уволю! Таких оболтусов еще не знала природа!
— Но он твой друг, вы же вместе учились.
— Это не дает ему права… — Николай хотел сказать «обливать человека грязью», но почему-то не сказал.
Лариса искоса внимательно следила за его лицом.
— Значит, Вадим не врал… — сказала она с грустью. — А я-то думала…
Николай рывком затянул молнию у нее на спине. Лариса чуть помедлила, нехотя, как-то устало поднялась и, вздохнув, отошла к двери. Прислонившись к косяку, она постояла, молча разглядывая Николая, потом сказала:
— Останемся друзьями? Да, Коленька?
Николай невольно осклабился. Да, Лариса имела на него некоторые права: в прошлом году летом, когда Аня с Димкой жили на даче у стариков, а Вадим торчал в институте, случился у них грех, и с тех пор при каждом удобном случае Лариса оставляла дверь приоткрытой, а Николай как бы нечаянно забредал к ней. Теперь даже подумать о чем-то таком было невмоготу.
— Останемся, — сказал он без особого энтузиазма.
— Я тут кое-что достала для Анны, — сказала Лариса сухим, деловым тоном. — Давно как-то был разговор…
Она вышла и вскоре вернулась, помахивая маленькой, бежевого цвета сумочкой на ремешке через плечо.
— Французская! Восемьдесят рэ.
Николай достал деньги, отсчитал, протянул Ларине. Сумочка плюхнулась на тахту рядом с ним. Небрежно зажав деньги между пальцев, она крутнулась на месте, изящно выгнулась, застыла в позе танцующей Кармен — рука с деньгами вскинута над головой, нога поджата, носочек вытянут.
— Чао!
Николай похлопал в ладоши, показывая, как он восхищен. Мысли же его были далеко, он думал о Камышинке, о старом болоте, об оставленном там «самоваре» и о Кате…
Лариса вышла. Николай с облегчением вздохнул, пересел за стол, снова раскрыл папку с бумагами отца. Сверху лежал желтый, стершийся на сгибах листок с еле различимым текстом, написанным коричневыми чернилами от руки.
По Уложенію о наказ, угол, и исправ. бродяга, называющій себя НЕПОМНЯЩИМЪ РОДСТВА или же подъ инымъ каким-либо предлогомъ упорно отказывающійся объявить о своемъ состояній или званій и постоянномъ мѣстѣ жительства или давшій при допросѣ ложное показаніе, присуждается къ отдачѣ въ исправительныя арестантскія отдЬленія на четыре года, послѣ чего, а равно и въ случай негодности къ работамъ въ арестантскихъ отделешяхъ, водворяется въ сибирскихъ или другихъ отдаленныхъ губершяхъ, по усмотрѣшю министерства внутреннихъ дѣлъ. Женщины отдаются въ тюрьму на тотъ же срокъ, а потомъ отправляются на водвореніе въ Сибирь. Сверхъ этого наказанія, за ложное показаніе о своемъ состояній, званій и мѣстѣ жительства бродяги подвергаются еще наказанію розгами от 30–40 ударовъ…»
Круто! Значит, наказывали за то, что человек пытался забыть содеянное им зло, наказывали за беспамятство! Помнить надо все — и добро, и зло! И помнить, и держать ответ!
Странная мысль пришла на ум: вся эта грандиозная пирамида из предков, уходящая своим разросшимся и переплетенным основанием во тьму времени, сотворена природой лишь для того, чтобы вознести его, Николая, на свою вершину. Вот смысл гигантской работы генов, сумма прожитых жизней, плод тяжких трудов, испытаний, лишений, страданий… Сегодня он! А через сто лет — кто?
Николай перелистал несколько листочков с размытым невнятным текстом, расправил бумагу, исписанную каллиграфическим почерком:
«Стоитъ древо злато, а на немъ листвіе златое, под темъ древомъ стоитъ лоханя; прилетаетъ голубъ, листвйціе щиплетъ, да мечетъ въ лоханю: лоханя не полна и листвіе не убываетъ. Толкъ: древо злато — небо, а листвіе — люди, а голубъ — смерть, а лоханя — земля.
Стоитъ градъ, а в градѣ гора стоитъ на четырех холмѣхъ, а верху горы поле чистое, а на полѣ цветы прекрасные, а около ихъ пчелы ярые. Толкъ: Градъ — изба, а гора — столъ, а поле — скатерть, цвѣты — яди различные, а пчелы — люди.
Въ тепломъ царствѣ стоитъ пещера каменная, а въ пещерѣ лютый змій лежитъ, и какъ бываетъ въ царствѣ томъ стужа, змій раскручинится, и начнетъ у него изо рта пламень огненный исходити, и изъ ушей — кудрявъ дымъ метатися, а изъ очей — искры сыплются. Толкъ: теплое царство — изба, а пещера каменная — печь кирпичная, а земля — дрова горятъ изнутри до вечера.
Стоит гора на дву холмѣхъ, среди горы кладязь глубокъ, на верху горы лежатъ два камени самоцветные, а над ними два лютые льва. Толкъ: Гора — человекъ на двухъ ногахъ стоитъ, а каменіе — очи ясныя, а львы лютые — брови черныя, а кладязь — гортань и чрево.
Егда земля начнет горѣти и выгоритъ 1000 лакотъ въ глубину, и не будетъ горъ, а будутъ четыре вѣтры сошлет Богъ: востокъ, сѣверъ, югъ, западъ, и развѣют всю скверну на земли, и будетъ земля чиста, яко дѣвица нескверная, и убѣлится яко трапеза и возопіегь земля къ Богу…»
Какие наивные вещи переписывали в то время люди. И что за охота! Чувствуя неодолимую скуку, он поворошил бумаги — так муторно разбирать их! Душа совсем не жаждала знать о прошлом, о канувших в лету неведомых предках; душа поглощена была сегодняшним, устремлена в завтрашний день. Эка невидаль эти выцветшие, никому не нужные бумажки! Смысла в этих примитивных толкованиях — на грош! Да, пусть и о нем так же будут думать его потомки — пусть! Он их поймет: что-то происходит во Вселенной, время сжимается, жизнь ускоряется, надо делать дело — не до сантиментов! Людей становится все больше — где уж до отдельно взятой личности! Обстоятельствами жизни, системами мировоззрений, условиями экономики люди все круче группируются в какие-то колоссальные блоки, все дальше и дальше расходятся во взглядах на личность, свободу, права и обязанности человека. Нелепо рыться в архивной пыли и пытаться понять, как жили предки. Да и чего там понимать — вот образцы их миропонимания: «гора на дву холмѣхъ» или как там: «стоитъ пещера каменная, въ пещере лютый змій». Чего тут изучать? Примитив!