(43) На памяти нашей и отцов и предков наших, судьи, было много выдающихся людей и прославленных граждан, которые, после того как перебродили страсти их молодости, уже в зрелом возрасте проявили исключительные доблести. Мне не хочется никого из них называть; вы сами о них помните. Ибо я не хочу воздавать хвалу какому-либо храброму и знаменитому мужу и в то же время говорить хотя бы о малейшем его проступке. Если бы я думал это сделать, я бы во всеуслышание назвал многих выдающихся и виднейших мужей и упомянул отчасти об их чрезмерном своеволии в молодости, отчасти об их расточительности и любви к роскоши, об их огромных долгах, расходах, безнравственных поступках. После того как они впоследствии загладили все это многими доблестями, тот, кто захочет, сможет защищать и оправдывать их, ссылаясь на их молодость. (XIX, 44) Но в жизни Марка Целия — я буду теперь говорить о его достойных уважения занятиях с большей уверенностью, так как, полагаясь на вашу мудрость, решаюсь кое-что открыто признать, — право, не отыщется ни любви к роскоши, ни трат, ни долгов, ни увлечения пирушками и развратом. Правда, порок чревоугодия с возрастом человека не только не уменьшается, но даже растет. А любовные дела и утехи, как их называют, которые людей, обладающих большой стойкостью духа, обычно тревожат не слишком долго (ведь они в свое время и притом быстро теряют свою привлекательность), никогда не захватывали и не опутывали Марка Целия. (45) Вы слушали его, когда он говорил в свою защиту; вы слушали его и ранее, когда он выступал как обвинитель (говорю это с целью защиты, а не ради того, чтобы похвастать[1856]); его красноречие, его одаренность, его богатый запас мыслей и слов вы своим искушенным умом оценили. При этом вы видели, что у Целия не только проявлялось дарование, которое часто, даже если оно не поддерживается трудолюбием, все же обладает собственной силой воздействия; у него — если только я случайно не заблуждался ввиду своего расположения к нему — были основательные знания, приобретенные изучением наук и закрепленные усердным трудом в бессонные ночи. Но знайте, судьи, те страсти, какие Целию ставят в упрек, и то рвение, о котором я говорю, едва ли могут быть присущи одному и тому же человеку. Ведь невозможно, чтобы человек, преданный наслаждениям, которым владеют желания и страсти, то расточительный, то нуждающийся в деньгах, мог не только на деле, но даже в своих мыслях перенести те трудности, какие мы, произнося речи, переносим, каким бы образом мы это ни делали. (46). Или, по вашему мнению, есть какая-то другая причина, почему при таких больших наградах за красноречие, при таком большом наслаждении, получаемом от произнесения речи, при такой большой славе, влиянии, почете находится и всегда находилось так мало людей, занимающихся этой деятельностью? Надо отрешиться от всех наслаждений, оставить развлечения, любовные игры, шутки, пиры; чуть ли не от бесед с близкими надо отказаться. Поэтому такая деятельность и неприятна людям и отпугивает их, но не потому, что у них недостает способностей или образования, полученного ими в детстве. (47) Разве Целий, избери он в жизни тот легкий путь, мог бы, будучи еще совсем молодым человеком, привлечь консуляра к суду? Если бы он избегал труда, если бы он попал в сети наслаждений, разве стал бы он выступать изо дня в день на этом поприще, вызывать вражду к себе, привлекать других к суду, сам подвергаться опасности поражения в гражданских правах[1857] и на глазах у римского народа уже в течение стольких месяцев биться либо за гражданские права, либо за славу? (XX) Итак, ничем дурным не попахивает это житье по соседству[1858], ничего не значит людская молва, ни о чем не говорят, наконец, сами Байи? Уверяю вас, Байи не только говорят, но даже гремят о том, что одну женщину ее похоть довела до того, что она уже не ищет уединенных мест и тьмы, обычно покрывающих всякие гнусности, но, совершая позорнейшие поступки, с удовольствием выставляет себя напоказ в наиболее посещаемых и многолюдных местах и при самом ярком свете.

(48) Но если кто-нибудь думает, что юношеству запрещены также и любовные ласки продажных женщин, то он, конечно, человек очень строгих нравов — не могу этого отрицать — и при этом далек не только от вольностей нынешнего века, но даже от обычаев наших предков и от того, что было дозволено в их время. И в самом деле, когда же этого не было? Когда это осуждалось, когда не допускалось, когда, наконец, существовало положение, чтобы не было разрешено то, что разрешено? Здесь я самое суть дела определю; женщины ни одной не назову; весь вопрос оставлю открытым. (49) Если какая-нибудь незамужняя женщина откроет свой дом для страстных вожделений любого мужчины и у всех на глазах станет вести распутную жизнь, если она привыкнет посещать пиры совершенно посторонних для нее мужчин, если она так будет поступать в Риме, в загородных садах, среди хорошо знакомой нам сутолоки Бай, если это, наконец, будет проявляться не только в ее поведении, но и в ее наряде и в выборе ею спутников, не только в блеске ее глаз[1859] и в вольности ее беседы, но также и в объятиях и поцелуях, в пребывании на морском берегу, в участии в морских прогулках и пирах, так что она будет казаться, не говорю уже — распутницей, но даже распутницей наглой и бесстыдной, то что подумаешь ты, Луций Геренний, о каком-нибудь молодом человеке, если он когда-нибудь проведет время вместе с ней? Что он блудник или любовник? Что он хотел посягнуть на целомудрие или же удовлетворить свое желание? (50) Я уже забываю обиды, нанесенные мне тобой, Клодия, отбрасываю воспоминания о своей скорби; твоим жестоким обращением с моими родными в мое отсутствие[1860] пренебрегаю; не считай, что именно против тебя направлено все сказанное мной. Но я спрашиваю тебя, Клодия, так как, по словам обвинителей, судебное дело поступило к ним от тебя, и ты сама являешься их свидетельницей в этом деле: если бы какая-нибудь женщина была такой, какую я только что описал, — на тебя непохожей — с образом жизни и привычками распутницы, то разве тебе показалось бы позорнейшим или постыднейшим делом, что молодой человек был с ней в каких-то отношениях? Коль скоро ты не такая (предпочитаю это думать), то какие у них основания упрекать Целия? А если они утверждают, что ты именно такая, то какие у нас основания страшиться этого обвинения, если им пренебрегаешь ты? Поэтому укажи нам путь и способ для защиты; ибо или твое чувство стыда подтвердит, что в поведении Марка Целия не было никакой распущенности, или твое бесстыдство даст ему и другим полную возможность защищаться.

(XXI, 51) Но так как моя речь как будто перебралась через мели, а подводные камни миновала, то остающийся путь представляется мне очень легким. Ведь от одной преступнейшей женщины исходят два обвинения: насчет золота, как говорят, взятого у Клодии, и насчет яда, в приобретении которого, с целью умерщвления той же Клодии, обвиняют Целия. Золото он взял, как вы утверждаете, для передачи рабам Луция Лукцея[1861], чтобы они убили александрийца Диона, жившего тогда у Лукцея[1862]. Великое преступление — как злоумышлять против послов, так и подстрекать рабов к убийству гостя их господина. Это замысел злодейский, дерзкий! (52) Что касается этого обвинения, то я прежде всего хочу знать одно: сказал ли он Клодии, для чего берет золото, или не говорил? Если не сказал, почему она дала его? Если сказал, то она сознательно стала его соучастницей в преступлении. И ты осмелилась достать золото из своего шкафа, осмелилась, отняв у нее украшения, ограбить свою Венеру Грабительницу[1863], зная, для какого большого преступления это золото требовалось, — для убийства посла? При этом вечный позор за это злодейство пал бы на Луция Лукцея, честнейшего и бескорыстнейшего человека! В этом столь тяжком преступлении твое щедрое сердце не должно было быть соучастником, твой общедоступный дом — пособником, наконец, твоя гостеприимная Венера — помощницей. (53) Бальб понял это; он сказал, что цель была от Клодии скрыта, что Целий внушил ей, что ищет золото для устройства пышных игр[1864]. Если он был так близок с Клодией, как утверждаешь ты, говоря столь много о его развращенности, то он, конечно, сказал ей, для чего ему нужно золото; если он так близок с ней не был, то она ему золота не давала. Итак, если Целий сказал тебе правду, о, необузданная женщина, то ты сознательно дала золото на преступное деяние; если он не посмел сказать правду, то ты золота ему не давала.