(70) По делу, судьи, я высказался и заканчиваю свою речь. Вы понимаете теперь, как важен приговор, вынесение которого возложено на вас, какой важный вопрос вам доверен. О насильственных действиях творите вы суд. На основании того закона, от которого зависит империй[1883], величие, целостность отечества, всеобщее благополучие, того закона, который был проведен Квинтом Катулом во время вооруженного столкновения между гражданами при наличии, можно сказать, крайней опасности для существования государства, закона, который, прибив к земле пламя, вспыхнувшее в мое консульство, потушил дымившиеся остатки заговора, — на основании этого самого закона наши противники требуют выдачи Целия, молодого человека, не государству для наказания, а распутной женщине на потеху. (XXX, 71) В связи с этим упоминают также и об осуждении Марка Камурция и Гая Цесерния. О, глупость! Впрочем, глупостью ли назвать мне это или же исключительным бесстыдством? Как вы смеете, приходя от этой женщины, даже упоминать об этих людях? Как вы смеете вызывать воспоминания о таком гнусном поступке, правда, не совсем изгладившиеся, но ослабевшие за давностью времени? И в самом деле, какое преступление и какой поступок погубили их? Конечно, то, что они за неприятность, испытанную этой самой женщиной, и за нанесенную ей обиду наказали Веттия, подвергнув его неслыханному надругательству. Так это для того, чтобы назвать в суде имя Веттия, чтобы повторить старую сплетню о медных деньгах, снова упомянули о деле Марка Камурция и Гая Цесерния? Хотя закон о насильственных действиях на них, конечно, не распространялся, они все же запятнали себя таким злодеянием, что выпустить их из пут закона, по-видимому, было невозможно[1884]. (72) Но почему Марка Целия привлекают к этому суду? Ведь ему не предъявляют ни обвинения, подлежащего ведению суда[1885], ни какого-либо иного обвинения, правда, не предусмотренного законом, но требующего вашей строгости; ведь ранняя молодость Марка Целия была посвящена учению и тем наукам, которые нас подготовляют к выступлениям на форуме, к государственной деятельности, к почету, к славе, к достоинству. Она была посвящена дружеским отношениям с теми людьми, старше его по возрасту[1886], чьему рвению и воздержности он особенно желает подражать, и с такими же прилежными сверстниками, так что он, очевидно, стремится идти по тому же пути славы, какой избрали честнейшие и знатнейшие люди. (73) Когда Марк Целий немного возмужал, он отправился в Африку в качестве соратника проконсула Квинта Помпея[1887], мужа честнейшего и усерднейшего в выполнении своего долга. В этой провинции находились имущество и владения отца Марка Целия, а также можно было заняться кое-какими делами в провинции, которые предки наши не без оснований предназначили для молодых людей. Целий покинул провинцию с наилучшим отзывом Помпея, о чем вы узнаете из свидетельских показаний самого Помпея. По старинному обычаю и по примеру тех молодых людей, которые впоследствии стали в нашем государстве выдающимися мужами и прославленными гражданами, он захотел, чтобы римский народ оценил его рвение на основании какого-нибудь обвинения, которое получит известность. (XXXI, 74) Мне жаль, что жажда славы увлекла его именно на этот путь, но время для таких сетований прошло. Он обвинил моего коллегу Гая Антония, которому, на его беду, память о славном благодеянии, оказанном им государству[1888], нисколько не помогла, а слухи, что он будто бы замышлял злодеяние[1889], повредили. Впоследствии Марк Целий никогда ни в чем не уступал ни одному из своих сверстников; ибо он больше, чем они, бывал на форуме, больше занимался поручениями и судебными делами друзей и был более влиятелен среди своих. Всего того, чего никто, кроме людей бдительных, здравомыслящих, настойчивых, достигнуть не может, он достиг своим трудом и усердием. (75) Но вот на каком-то повороте его жизненного пути (ибо я ничего не стану скрывать, полагаясь на вашу доброту и мудрость) добрая слава юноши слегка зацепилась за мету[1890] из-за знакомства с этой женщиной, злосчастного соседства с нею и непривычных для него наслаждений. А жажда наслаждений, когда ее долго сдерживали, подавляли и обуздывали в ранней молодости, иногда внезапно с силой вырывается наружу. От этого образа жизни или, вернее, от этой дурной молвы — ведь все это было далеко не так ужасно, как об этом говорили, — словом, от всего этого, каково бы оно ни было, он очистился, освободился и поднялся и теперь настолько далек от позорной близости с Клодией, что не хочет ничего знать о ее вражде и ненависти к нему. (76) А для того, чтобы прекратились ходячие толки об удовольствиях и праздности (он, клянусь Геркулесом, сделал это наперекор мне и несмотря на мое сильное противодействие, но все же сделал), он привлек к суду моего друга, обвинив его в незаконном домогательстве; после оправдания он преследует его, снова требует в суд, не слушается никого из нас; он более крут, чем следует. Но я не говорю о здравом смысле, которого этому возрасту не дано; о его стремительности говорю я, о страстном желании победить, о пылкости его ума, добивающегося славы. Эти склонности, которые в нашем возрасте должны быть уже более слабыми, в молодости — подобно тому, как это бывает у растений, — позволяют судить, какова будет доблесть в зрелом возрасте, как значительны будут приносимые усердием плоды. И в самом деле, юноши большого дарования всегда нуждались скорее в том, чтобы их стремление к славе обуздывали, а не в том, чтобы их побуждали добиваться ее. У этого возраста следует больше отсекать лишнее, чем ему что-нибудь прививать, особенно если его самомнение расцветает от похвал. (77) Поэтому если кому-нибудь кажется, что Целий с излишним пылом затевает ссоры и преследует врагов слишком сильно, жестоко и упорно, если кого-нибудь раздражают даже некоторые его повадки, если кому-нибудь неприятен вид пурпура[1891], толпы друзей, весь этот блеск и шум, то все это вскоре перебродит, а возраст, привычка и время вскоре угомонят его.

(XXXII) Итак, судьи, сохраните для государства гражданина, преданного высоким наукам, честному образу мыслей, честным мужам. Обещаю вам, а государству ручаюсь (если только сам я выполнил свой долг перед государством), что Марк Целий никогда не изменит моим убеждениям. Обещаю вам это и потому, что я уверен в наших с ним дружеских отношениях, и потому, что сам он уже связал себя суровейшими законами. (78) Ведь не может человек, который привлек консуляра к суду, так как тот, по его словам, нанес государству вред, сам быть гражданином, сеющим в государстве смуту; не может человек, не мирящийся с оправданием гражданина, уже оправданного по обвинению в незаконном домогательстве, сам когда-либо безнаказанно стать раздатчиком денег для подкупа избирателей. То, судьи, что сам Марк Целий уже дважды выступал как обвинитель, — порука в том, что он не подвергнет государство опасности, и залог его добрых намерений. Поэтому умоляю и заклинаю вас, судьи: в государстве, где несколько дней назад был оправдан Секст Клодий[1892], который в течение двух лет, как вы видели, был то пособником, то вожаком мятежей, человек неимущий, ненадежный, отчаявшийся во всем, бездомный, нищий, с опоганенным ртом, языком, руками, всей жизнью, человек, который своей рукой поджег священные храмы, цензорские списки римского народа, государственный архив[1893], который сломал памятник Катула[1894], срыл мой дом, поджег дом моего брата[1895], человек, который на Палатине, на глазах у всего Рима, поднял рабов на резню и на поджоги всего Рима, — не допускайте, чтобы в этом государстве Секст Клодий был оправдан благодаря влиянию женщины, а Марк Целий женской похоти был выдан головой, — дабы не оказалось, что эта самая женщина, вместе со своим супругом-братом, спасла гнуснейшего разбойника и погубила достойнейшего юношу.