(XXV, 61) Но все-таки о том, откуда яд был добыт, как он был приготовлен, не говорится. Он будто бы был дан этому вот Публию Лицинию, порядочному и честному юноше, близкому другу Целия; был, говорят, уговор с рабами: они должны были прийти к Сениевым баням; туда же должен был прийти Лициний и передать им баночку с ядом. Здесь я, прежде всего, спрошу, почему надо было приносить яд в условленное место, почему эти рабы не пришли к Целию домой. Если такое тесное общение, такие близкие отношения между Целием и Клодией все еще поддерживались, то разве показалось бы подозрительным, если бы у Целия увидели раба этой женщины? Но если ссора уже произошла, общение прекратилось, совершился разрыв, то, конечно, ясно, «откуда эти слезы»[1871], и вот причина всех злодеяний и обвинений. (62) «Мало того, — говорит обвинитель, — когда рабы донесли своей госпоже об обстоятельствах этого дела и о злодействе Целия, умная женщина подучила их надавать Целию обещаний. А для того, чтобы была возможность на глазах у всех захватить яд, когда Лициний будет его передавать, она велела им назначить местом для передачи Сениевы бани — с тем, чтобы послать туда своих друзей, которые должны были спрятаться, а затем, когда Лициний придет и станет передавать яд, выбежать вперед и схватить его».

(XXVI) Опровергнуть все это, судьи, очень легко. В самом деле, почему он выбрал именно общественные бани? Не вижу, какое может быть там укромное место для людей, одетых в тоги. Ибо, если бы они стояли в вестибуле[1872], они не могли бы спрятаться; если бы они захотели войти внутрь, то это было бы неудобно, так как они были обуты и одеты, и их, пожалуй, не впустили бы, если только эта всесильная женщина, получив и уплатив один квадрант[1873], уже не сблизилась с банщиком. (63) Право, я с нетерпением ожидал, какие именно честные мужи будут объявлены свидетелями этого захвата яда на глазах у всех; ведь до сего времени еще не назвали ни одного. Но это, не сомневаюсь, люди очень строгих правил, раз они, во-первых, близки с такой женщиной и, во-вторых, взяли на себя поручение столпиться в банях, чего она, конечно, — как она ни всесильна — не могла бы добиться ни от кого, разве только от столь высокочтимых мужей, преисполненных величайшего достоинства! Но к чему я говорю так много о достоинстве этих свидетелей? Оцените лучше их доблесть и рвение. «Они спрятались в банях». Превосходные свидетели! «Затем стремглав бросились вперед». Какие решительные люди! Ведь вы изображаете дело так: когда Лициний пришел, держа в руке баночку, и пытался ее передать, но еще не передал, тогда-то вдруг и налетели эти славные свидетели, правда, безымянные; а Лициний уже протянул, было, руку, чтобы передать баночку, но отдернул ее и, подвергшись неожиданному нападению этих людей, обратился в бегство. О, великая сила истины, которая с легкостью защищает себя сама от изобретательности, хитрости и ловкости людей и от любых измышленных ими козней! (XXVII, 64) Как бездоказательна вся эта басенка бывалой сочинительницы многих басен! Ведь для нее даже развязки не придумаешь! Подумать только! Почему столько мужчин (а их ведь потребовалось немало, чтобы легко было схватить Лициния и чтобы дело было лучше засвидетельствовано многими очевидцами) выпустили Лициния из рук? Почему схватить Лициния, когда он уже отступил назад, чтобы не передавать баночки, было менее удобно, чем в случае, если бы он ее уже передал? Ведь они были расставлены, чтобы схватить Лициния, чтобы на глазах у всех задержать Лициния, либо когда яд еще был у него в руках, либо после того, как он его передаст. Вот каков был весь замысел этой женщины, вот какое поручение дала она этим людям. Почему ты говоришь, что они бросились вперед необдуманно и преждевременно, не понимаю. Их о том и просили, их для того и расставили, чтобы наличие яда, злой умысел, словом, само деяние было установлено с очевидностью. (65) Какое же время, чтобы наброситься на Лициния, могло быть для них более удобным, чем то, когда он пришел, держа в руке баночку с ядом? Если бы приятели этой женщины внезапно выскочили из бань и схватили Лициния, когда баночка уже была передана рабам, Лициний стал бы умолять их поверить ему, стал бы упорно отрицать факт передачи им яда. Как опровергли бы они его слова? Сказали бы, что они все видели? Во-первых, они навлекли бы на себя обвинение в величайшем преступлении[1874]; во-вторых, они сказали бы, что видели то, чего не могли видеть оттуда, где были поставлены. Следовательно, они появились как раз вовремя — когда Лициний пришел, когда он достал баночку, протянул руку, передавал яд. Но конец такой годен для мима, а не для басни; ведь это в миме, когда не могут придумать развязки, кто-то ускользает из рук; затем стук скабилл и занавес[1875]. (XXVIII, 66) Я спрашиваю, почему Лициния, колебавшегося, медлившего, отступавшего, пытавшегося бежать, выпустили из рук эти бабьи наймиты[1876]; почему они не схватили его, почему не обосновали своего обвинения в столь тяжком преступлении его собственным признанием, наличием многих очевидцев, наконец, уликами, которые сами говорили бы за себя? Или они боялись, что не смогут одолеть его? Но их было много, он — один; они сильны, он слаб; они проворны, он перепуган.

Но в этом деле нельзя найти ни фактических доказательств, ни обоснованных подозрений, ни выводов в самом обвинении. Таким образом, это судебное дело лишено доказательств, сопоставлений, всех тех данных, при помощи которых обычно выясняется истина; оно полностью поставлено в зависимость от показаний свидетелей; как раз их, судьи, я и жду, не говорю уже — без всякого страха, но даже с некоторой надеждой на развлечение. (67) Я с радостью увижу, во-первых, изящных молодых людей, близких друзей богатой и знатной женщины, во-вторых, храбрых мужей, расставленных «императоршей»[1877] в засаде и в качестве заслона для охраны бань; я их спрошу, каким именно образом они спрятались и где; был ли это бассейн[1878] или же Троянский конь, который нес в себе и укрыл стольких непобедимых мужей, воевавших ради женщины. Но на один вопрос я уж заставлю их ответить: почему столь многочисленные и такие сильные мужи не схватили Лициния, когда он стоял на месте, и не преследовали его, когда он побежал, хотя он был один и, как видите, он вовсе не силен? Они, конечно, никогда не вывернутся, если выступят здесь. На пирах они могут быть остроумны, насмешливы, как им угодно, за вином иногда даже красноречивы, но одно дело быть сильным на форуме, другое — в триклинии; одни доводы — на скамьях, другие — на ложах[1879]; да и облик судей и облик участников пирушки — вещи разные; наконец, свет солнца и светильников далеко не одно и то же. Поэтому, если они выступят, я вытряхну из них все их забавы, все их нелепости. Но лучше пусть они меня послушаются, пусть обнаруживают свое рвение на ином поприще, пусть заслуживают милости иным способом, проявляют себя в других делах; пусть процветают в доме этой женщины, блистают изяществом, властвуют, бросая деньги на ветер, не отстают от нее, лежат у ее ног, раболепствуют; но пусть не поднимают руки на гражданские права и достояние невиновного.

(XXIX, 68) Но ведь те рабы, о которых шла речь, скажут мне, отпущены с согласия ее родственников, знатнейших и прославленных мужей[1880]. Наконец-то мы нашли кое-что такое, что эта женщина, как говорят, совершила с согласия и с одобрения своих родичей, храбрейших мужей. Но я желаю знать, что́ доказывает этот отпуск на волю, при котором либо искали способ обвинить Целия, либо предотвращали допрос[1881], либо награждали рабов, соучастников во многих делах. «Но родичи, — говорит обвинитель, — это одобрили». Почему бы им этого не одобрить, когда ты говорила, что сообщаешь им об обстоятельствах дела, о которых будто бы не люди тебе донесли, а ты сама дозналась? (69) И разве нас может удивить то, что с этой существовавшей только в воображении баночкой была связана непристойнейшая сплетня? Ведь когда дело касается этой женщины, можно поверить всему. Об этом происшествии прослышали и толковали повсюду. Ведь вы, судьи, уже давно понимаете, что́ я хочу сказать или, вернее, чего не хочу говорить. Если это и было сделано, то, конечно, не Целием (ведь какое отношение имело все это к нему?), а каким-нибудь юношей, не столько неостроумным, сколько нескромным[1882]. Если же это выдумка, то ложь хотя и не скромна, но все же довольно остроумна; конечно, она никогда не была бы подхвачена в людской молве и толках, если бы любые позорные сплетни не были подстать поведению Клодии.