(XXII) К чему мне теперь противопоставлять этому обвинению доказательства, которым нет числа? Я могу сказать, что столь жестокое злодеяние противно характеру Марка Целия; что менее всего можно поверить, чтобы такому умному и рассудительному человеку не пришло в голову, что, идя на столь тяжкое злодеяние, незнакомым и притом чужим рабам доверять нельзя. Могу также, по обыкновению других защитников, да и по своему собственному, спросить обвинителя вот о чем: где встретился Целий с рабами Лукцея, как обратился он к ним; если сам, то насколько опрометчиво он поступил; если через кого-либо другого, то через кого же? В своей речи я могу пробраться во все подозрительные закоулки; ни причины, ни места, ни возможности, ни соучастника, ни надежды совершить злодеяние, ни надежды скрыть его, ни какого-либо плана, ни следа тягчайшего деяния — ничего не будет обнаружено. (54) Но все это, обычное для оратора, что — благодаря не моему дарованию, а опыту и привычке говорить — могло бы принести мне некоторую пользу (так как казалось бы, что все это я разработал сам), я ради краткости полностью опускаю. Ведь со мной рука об руку стоит тот, кому вы, судьи, охотно позволите принять участие в выполнении вами своих обязанностей, подтвержденных клятвой; это Луций Лукцей, честнейший человек, важнейший свидетель, который не мог бы не знать о таком страшном покушении Марка Целия на его доброе имя и благополучие, никак не пренебрег бы им и его не стерпел бы. Неужели знаменитый муж, отличающийся известным всем благородством духа, рвением, познаниями в искусствах и науках, мог бы пренебречь опасностью, угрожавшей человеку, которого он ценил именно за его ученость? Неужели он отнесся равнодушно к злодейскому покушению на своего гостя? Ведь он, даже будь оно направлено против чужого ему человека, жестоко осудил бы его. Разве он оставил бы без внимания покушение своих рабов на такое деяние, весть о котором опечалила бы его, будь оно делом рабов, ему незнакомых? Неужели он спокойно перенес бы, если бы в Риме и притом у него в доме было задумано преступление, которое он осудил бы, будь оно совершено в деревне или в общественном месте? Неужели он, образованный человек, счел бы нужным скрыть коварные козни против ученейшего человека, когда он не оставил бы без внимания опасности, грозившей какому-нибудь невежде? (55) Но почему я отнимаю у вас время, судьи? Выслушайте записанные добросовестные показания самого свидетеля, давшего клятву, и вдумайтесь во все его слова. Читай! [Свидетельские показания Луция Лукцея.] Чего еще ждете вы? Или вы думаете, что само дело и истина могут подать голос в свою защиту? Вот оправдание невиновного человека, вот что говорит само дело, вот подлинный голос истины! Само обвинение не дает возможности подозревать; обстоятельства дела не доказаны; деяние, говорят, было совершено, но нет и следов договоренности, нет указаний ни на место, ни на время; не называют имен ни свидетеля, ни соучастника; все обвинение исходит из враждебного, из опозоренного, из жестокого, из преступного, из развратного дома; напротив, тот дом, который, как говорят, запятнан нечестивым злодеянием, на самом деле преисполнен неподкупности, достоинства, сознания долга, добросовестности; из этого дома в вашем присутствии и оглашают записанные свидетельские показания, скрепленные клятвой, так что вам предстоит решить вопрос, не вызывающий сомнений: кому верить — безрассудной, наглой, обозлившейся женщине, измыслившей обвинение, или же достойному, мудрому, воздержному мужчине, добросовестно давшему свидетельские показания?

(XXIII, 56) Итак, осталось обвинение в попытке отравления. Тут я не могу ни найти начало, ни конец распутать. И в самом деле, по какой же причине Целий хотел дать этой женщине яд? Чтобы не возвращать ей золота? А разве она его требовала? Чтобы ему не предъявили обвинения?[1865] Но разве кто-нибудь бросил ему упрек? Наконец, разве кто-нибудь упомянул бы о Целии, если бы он сам не возбудил судебного преследования? Более того, как вы слышали, Луций Геренний говорил, что если бы после оправдания близкого ему человека Целий во второй раз не привлек этого человека к суду по тому же делу, то он не сказал бы Целию ни единого неприятного слова. Так вероятно ли, чтобы столь тяжкое преступление было совершено без всякого основания? И вы не видите, что обвинение в величайшем злодеянии измышляется для того, чтобы казалось, будто было основание совершить другое злодеяние?[1866] (57) Кому, наконец, Целий дал такое поручение, кто был его пособником, кто — соучастником, кто знал о нем? Кому доверил он столь тяжкое деяние, кому доверился сам, кому доверил свое существование? Рабам этой женщины? Ведь именно в этом его и обвиняют. И он, уму которого вы, во всяком случае, воздаете должное, хотя своей враждебной речью и отказываете ему в других качествах, был настолько безрассуден, чтобы доверить все свое благополучие чужим рабам? И каким рабам! Ведь именно это очень важно. Не таким ли, которые, как он понимал, не находятся на обычном положении рабов, но живут более вольно, более свободно, будучи в более близких отношениях со своей госпожой? В самом деле, судьи, кто не понимает, вернее, кто не знает, что в таком доме, где «мать семейства» ведет распутный образ жизни, откуда нельзя выносить наружу ничего из того, что там происходит, где обитают беспримерный разврат, роскошь, словом, все неслыханные пороки и гнусности, — что там рабы не являются рабами? Ведь им все поручается, при их посредстве все совершается; они тоже предаются всяческим удовольствиям, им доверяют тайны и им кое-что перепадает при ежедневных тратах и излишествах. (58) И Целий этого не понимал? Ведь если он был с этой женщиной так близок, как вы утверждаете, то он знал, что и эти рабы близки со своей госпожой. А если у него такой тесной связи с ней, на какую вы указываете, не было, то как могла у него быть такая тесная близость с ее рабами?

(XXIV) Что же касается самого покушения на отравление, то как же оно, по их навету, произошло? Где яд был приобретен? Как был он добыт, каким образом, кому и где передан? Целий, говорят, его хранил дома и испытал его силу на рабе, которого купил именно с этой целью; мгновенная смерть раба убедила его в пригодности яда. (59) О, бессмертные боги! Почему вы иногда либо закрываете глаза на величайшие злодеяния людей, либо кару за совершенное у нас на глазах преступление откладываете на будущее время? Ведь я видел, видел и испытал скорбь, пожалуй, самую сильную в своей жизни, когда Квинта Метелла отрывали от груди и лона отчизны и когда того мужа, который считал себя рожденным для нашей державы, через день после того, как он был на вершине своего влияния в Курии, на рострах, в государстве вообще, самым недостойным образом, в цветущем возрасте, полного сил, отнимали у всех честных людей и у всего государства. Именно в то время он, умирая, когда его сознание уже было несколько затемнено, сохранял остатки своего разума, чтобы вспомнить о положении государства; глядя на мои слезы, он прерывающимся и замирающим голосом объяснял мне, какой сильный вихрь угрожал мне[1867], какая сильная буря — государству, и, стуча в стену, которая у него была общей с Квинтом Катулом[1868], то и дело обращался к Катулу, часто — ко мне, но чаще всего — к государству, скорбя не столько из-за того, что умирает, сколько из-за того, что и отчизна, и я лишаемся его защиты. (60) Если бы этот муж не был устранен неожиданным злодеянием, то какое, подумайте, противодействие он мог бы как консуляр оказать своему бешеному брату, когда он, будучи консулом, в сенате во всеуслышание сказал, что убьет его своей рукой, когда тот начал буйствовать и орать![1869] И эта женщина, выйдя из такого дома, осмелится говорить о быстро действующем яде?[1870] Неужели не побоится она самого́ дома — как бы он не заговорил? И на нее не наведут ужаса стены-сообщницы и воспоминания о той роковой, горестной для нас ночи? Но я возвращаюсь к обвинению; правда, при воспоминании о прославленном и храбрейшем муже мой голос ослабел и прерывается слезами, а ходу моих мыслей мешает скорбь.