(37) За меня римский народ не упрашивали юные сыновья, как за Публия Попилия[1327], знатнейшего человека, не упрашивала толпа близких; не обращались к римскому народу с мольбой, как за Квинта Метелла, выдающегося и прославленного мужа, с плачем и в трауре, ни его сын[1328], уже уважаемый, несмотря на свою молодость, ни консуляры Луций и Гай Метеллы[1329], ни их дети, ни Квинт Метелл Непот, который тогда добивался консульства, ни Лукуллы, ни Сервилии, ни Сципионы, сыновья женщин из рода Метеллов[1330]; один только брат мой, который по преданности своей оказался мне сыном, по своему благоразумию — отцом, по любви — братом, кем он и был, своими траурными одеждами, слезами и ежедневными мольбами возбудил в людях желание вновь увидеть меня и оживил воспоминание о моих деяниях. Решив разделить со мной мою судьбу и потребовать, чтобы ему дали жить и умереть вместе со мной, если он, при вашем посредстве, не возвратит меня из изгнания, брат мой все же ни разу не испугался ни трудности этой задачи, ни своего одиночества, ни сил и оружия недругов. (38) Был также и другой поборник и ревностный защитник моего благополучия, человек величайшей доблести и преданности — зять мой, Гай Писон, который ради моего восстановления в правах пренебрег угрозами моих недругов, враждебным отношением консула, моего свояка и своего родственника, пренебрег выгодами квестуры в Понте и Вифинии[1331]. Никогда сенат не выносил постановления о Публии Попилии; никогда это сословие не упоминало имени Квинта Метелла. Их, когда были убиты их недруги, по предложению трибунов восстановили в правах после того, как первый из них покорился сенату, а второй, уехав, предотвратил насильственные действия и резню. Что касается Гая Мария, третьего до меня консуляра[1332], на памяти наших современников изгнанного гражданской бурей, то он не только не был восстановлен в своих правах сенатом, но возвращением своим, можно сказать, уничтожил весь сенат. Насчет их возвращения среди должностных лиц единодушия не было, к римскому народу с призывом защищать государство не обращались, движения в Италии не было никакого, постановлений муниципиев и колоний не было никаких. (39) Поэтому, так как вы меня вытребовали своим решением, так как меня призвал римский народ, умоляло государство, чуть ли не на своих руках принесла обратно вся Италия, то теперь, отцы-сенаторы, когда мне возвращено то, что не было в моей власти, я не откажусь от выполнения того, что могу осуществить сам, — тем более, что потерянное мной я себе возвратил, а доблести и честности своей не терял никогда.

17. Речь о своем доме

[В коллегии понтификов, 29 сентября 57 г. до н. э.]

Речь эту Цицерон произнес 29 сентября 57 г. в коллегии понтификов и доказывал в ней незаконность трибуната и действий Публия Клодия; Цицерон требовал возвращения ему его земельного участка на Палатинском холме, где до изгнания стоял его дом, разрушенный Клодием после издания закона «Об изгнании Марка Туллия». Клодий разрушил также и находившийся рядом портик, воздвигнутый консулом 102 г. Квинтом Лутацием Катулом. На этом участке Клодий построил дом для себя, галерею и поставил статую Свободы; затем галерея и участок, где находилась статуя Свободы, были освящены и на них был наложен религиозный запрет. Коллегия понтификов признала освящение и наложение религиозного запрета недействительными, так как Клодий не был уполномочен на это решением комиций. 2 октября сенат постановил возвратить Цицерону его земельный участок и восстановить портик Катула. Цицерону было отпущено 2.000.000 сестерциев на постройку дома и 750.000 сестерциев на восстановление усадеб в Тускуле и Формиях. См. введение к речи 16.

(I, 1) Среди многочисленных правил, понтифики[1333], по воле богов установленных и введенных нашими предками, наиболее прославлен их завет, требующий, чтобы одни и те же лица руководили как служением бессмертным богам, так и важнейшими государственными делами, дабы виднейшие и прославленные граждане, хорошо управляя государством, оберегали религию, а требования религии мудро истолковывая, оберегали благополучие государства. И если ведению и власти жрецов римского народа когда-либо подлежало важное дело, то дело, о котором идет речь сейчас, конечно, столь значительно, что все достоинство государства, благополучие всех граждан, их жизнь, свобода, алтари, очаги, боги-пенаты[1334], движимое и недвижимое имущество оказываются ныне порученными и доверенными вашей мудрости, покровительству и власти. (2) Вам сегодня предстоит решить, что вы предпочитаете на будущее: лишить ли безумных и безнравственных должностных лиц защиты со стороны бесчестных и преступных граждан или же, напротив, даже страх перед бессмертными богами сделать оружием в их руках? Ибо, если этот разрушитель и поджигатель государства[1335] при помощи божественных установлений защитит свой пагубный и роковой трибунат, оборонить который с помощью человеческой справедливости он не может, то нам придется искать других священнодействий, других служителей бессмертных богов, других истолкователей правил религии. Но если благодаря вашему авторитету и мудрости, понтифики, будет вырвано с корнем все то, что из-за бешенства бесчестных и из-за робости честных людей произошло в государстве, одними захваченном, другими покинутом, третьими проданном, то у нас будет основание прославлять справедливо и по заслугам мудрость предков, избиравших для жречества самых выдающихся мужей.

(3) Но этот безумец решил, что если он осудит те предложения по государственным делам, какие я в течение последних дней внес в сенат, то вы в какой-то мере прикло́ните ухо к его речам; поэтому я отступлю от своего обычного порядка; отвечу не на речь, к которой этот помешанный не способен, а на его брань, в которой он понаторел как по своей нестерпимой наглости, так и ввиду продолжительной безнаказанности.

(II) Прежде всего я спрашиваю тебя, полоумного и неистового человека: уж не пала ли на твою голову какая-то кара за твои преступления и гнусности[1336], раз ты думаешь, что присутствующие здесь такие мужи, оберегающие достоинство государства не только своими советами, но уже и самим обликом своим, раздражены против меня за то, что я, внося свое предложение, связал благополучие граждан с предоставлением почетной должности Гнею Помпею[1337], и что в настоящее время их мнение насчет важнейших вопросов религии не то, какое у них было в мое отсутствие? (4) «Тогда, — говорит Клодий, — ты взял верх в глазах понтификов, но теперь, коль скоро ты перешел на сторону народа[1338], ты неизбежно должен проиграть»[1339]. Действительно ли это так? То, что является самым большим недостатком неискушенной толпы, — колебания, непостоянство, склонность к частой смене мнений, напоминающей перемены погоды, — ты готов приписать этим вот людям, которых от непоследовательности ограждает их достоинство, от произвольных решений — строгие и определенные правила религии, давность примеров, значение записей и памятников? «Ты ли, — спрашивает он, — тот, без кого не мог обойтись сенат, кого оплакали честные люди, по ком тосковало государство; тот, с чьим восстановлением в правах мы считали восстановленным авторитет сената, который ты, тотчас же по своем прибытии, предал?» Я еще ничего не говорю о своем предложении; отвечу сначала на твои бесстыдные слова.