(X) Что сказать мне? Если бы то, что ты тогда, среди мрака и непроглядных туч и бурь в государстве, оттолкнув сенат от кормила, выбросив народ с корабля, а сам как архипират, плывя на всех парусах с шайкой подлейших разбойников, если бы то, что ты тогда объявил, постановил, обещал, распродал, ты смог осуществить, то какое место в мире было бы свободно от клодиева империя и от его ликторских связок[1361], данных ему в чрезвычайном порядке? (25) Но, наконец, вызванное этим негодование Гнея Помпея — с каким бы настроением он ни стал слушать меня, я все же скажу в его присутствии, что́ я почувствовал и что́ чувствую, — наконец, повторяю, вызванное этим негодование Гнея Помпея, чересчур долго скрывавшееся им и глубоко затаенное, внезапно пришло на помощь государству и заставило граждан, сломленных бедами, понесших потери, ослабевших и охваченных страхом, воспрянуть духом, получив надежду на свободу и на восстановление своего былого достоинства. Неужели же этого мужа не следовало в чрезвычайном порядке поставить во главе продовольственного дела?

Ведь это ты своим законом[1362] весь хлеб (и принадлежавший частным лицам, и казенный), все хлебородные провинции, всех подрядчиков, ключи от всех амбаров передал в распоряжение грязнейшего кутилы, дегустатора твоих любовных похождений, человека нищего и запятнанного тяжкими преступлениями — Секста Клодия, твоего дальнего родственника, который языком своим отдалил от тебя даже твою сестру[1363]. Закон этот сначала вызвал дороговизну, затем недостаток хлеба; нам угрожал голод, поджоги, резня, грабежи. Твое бешенство угрожало имуществу и добру всех граждан. (26) И этот наглый негодяй еще сетует на то, что снабжение хлебом было вырвано из опоганенной пасти Секста Клодия и что государство, находясь в величайшей опасности, взмолилось о помощи к тому мужу, который, как оно помнило, не раз спасал и возвеличивал его! И Клодий не хочет, чтобы что-либо проводилось в чрезвычайном порядке! Ну, а те законы, которые ты, отцеубийца, братоубийца, сестроубийца[1364], по твоим словам, провел насчет меня? Разве ты не в чрезвычайном порядке провел их? Или, может быть, о погибели гражданина, признанного богами и людьми спасителем государства и, как ты сам сознаешься, не только не осужденного, но даже не обвиненного, тебе разрешили провести не закон, а преступную привилегию[1365], когда его оплакивал сенат, когда горевали все честные люди, когда мольбы всей Италии были отвергнуты, когда было уничтожено и захвачено государство? А мне, в то время как об этом умолял римский народ, просил сенат, требовало положение государства, нельзя было внести предложение, спасительное для римского народа?

(27) Так как этим предложением достоинство Гнея Помпея было возвеличено во имя всеобщей пользы, то я, во всяком случае, заслуживал бы похвалы, если бы оказалось, что я голосовал за предоставление полномочий тому, кто способствовал и помог моему восстановлению в правах. (XI) Пусть перестанут, пусть перестанут эти люди надеяться, что они смогут меня, восстановленного в правах, низвергнуть теми же коварными кознями, какими они мне нанесли удар ранее, когда я стоял на ногах! В самом деле, какие два консуляра в этом государстве были когда-либо связаны более тесной дружбой, чем были мы с Гнеем Помпеем?[1366] Кто более блистательно говорил перед римским народом о достоинстве Гнея Помпея, кто чаще говорил об этом в сенате? Разве были какие-либо трудности, нападки, борьба, на которые, как бы велики они ни были, я бы не пошел ради защиты его высокого положения? А он разве когда-либо упустил случай почтить меня, высказать мне хвалу, воздать ее мне за мое расположение? (28) Этот наш союз, это наше единодушие в разумном руководстве государственными делами, это приятнейшее житейское содружество, этот обмен услугами известные люди расстроили своими измышлениями и ложными обвинениями, причем одни и те же люди советовали Помпею опасаться и остерегаться меня[1367], а в моем присутствии говорили, что он относится ко мне весьма недружелюбно, так что ни я не решился просить его достаточно смело о том, о чем мне следовало просить, ни он, огорченный столькими подозрениями, которые были ему преступно внушены известными людьми, не обещал мне, с достаточной готовностью, той поддержки, какой требовало мое положение.

(29) За свое заблуждение, понтифики, я заплатил дорого, так что мне не только досадно на свою глупость, но и стыдно за нее; ведь хотя меня и соединило с этим храбрейшим и прославленным мужем не какое-то случайное обстоятельство, а мои давние, задолго до того предпринятые и обдуманные мной труды, я все же допустил, чтобы такую нашу дружбу расстроили, и не понял, кому мне следует дать отпор как открытым недругам, кому мне не верить как коварным друзьям[1368]. Поэтому пусть, наконец, перестанут подстрекать меня одними и теми же словами: «Чего ему надо? Разве он не знает, как велик его авторитет, какие подвиги он совершил, с каким достоинством он восстановлен в правах? Почему он превозносит человека, который его покинул?» (30) А я, право, думаю, что я тогда был не просто покинут, а, можно сказать, предан; но, полагаю я, мне не следует раскрывать ни того, что было совершено во вред мне во время пожара, охватившего государство, ни каким образом, ни при чьем посредстве было это совершено. Если для государства было полезно, чтобы меня, одного за всех, постигло несчастье, совершенно не заслуженное мной, то для него полезно также, чтобы я это скрывал и молчал о тех, чьим преступлением это было вызвано[1369]. Но было бы неблагодарностью умолчать об одном обстоятельстве. Поэтому я с величайшей охотой буду повторять, что о моем восстановлении в правах особенно постарались Гней Помпей своим рвением и влиянием, а также каждый из вас — своим усердием, средствами, просьбами, наконец, даже ценой опасностей. (XII) Когда ты, Публий Лентул, дни и ночи думал об одном только моем восстановлении в правах, то во всех твоих решениях участвовал также и он; Гней Помпей был твоим влиятельнейшим советчиком при начале дела, надежнейшим союзником при подготовке, храбрейшим помощником при его завершении; он посетил муниципии и колонии[1370]; умолял о помощи всю Италию, тосковавшую по мне; был в сенате автором предложения и он же, внеся это предложение, обратился к римскому народу с призывом восстановить меня в правах. (31) Поэтому ты, Клодий, можешь отказаться от высказанного тобой мнения, что после внесенного мной предложения насчет снабжения хлебом взгляды понтификов переменились; как будто они относятся к Гнею Помпею не так, как я, как будто они не понимают, как мне следовало поступить в соответствии с чаяниями римского народа, отвечая на услуги, оказанные мне Гнеем Помпеем, и принимая во внимание свои собственные обстоятельства, как будто, даже если мое предложение и задело кого-нибудь из понтификов (а я уверен, что это не так), то он — как понтифик о религии и как гражданин о положении государства — вынесет иное решение, а не такое, какое его заставят вынести правила священнодействий и благо граждан.

(32) Я понимаю, понтифики, что сказал в виде отступления больше, чем это полагается и чем я сам хотел бы, но я считал нужным оправдаться в ваших глазах; кроме того, благосклонное внимание, с каким вы меня слушаете, увлекло меня во время моей речи. Зато я буду более краток в той части речи, которая относится к самому предмету вашего расследования; так как оно касается правил религии и законов государства, то относящуюся к религии часть, которая была бы более длинной, я опущу и буду говорить о праве, существующем в государстве. (33) В самом деле, возможна ли бо́льшая дерзость, чем попытка обучать коллегию понтификов правилам религии, почитанию богов, священнодействиям, обрядам, или бо́льшая глупость, чем желание рассказывать вам о том, что можно найти в ваших книгах, или бо́льшая назойливость, чем желание знать то, что́ предки наши повелели блюсти и знать одним только вам? (XIII) Я утверждаю, что на основании публичного права[1371], на основании тех законов, которые применяются к нашим гражданам, ни одного гражданина не могло, без суда, постигнуть несчастье, подобное испытанному мной; заявляю, что такие права существовали в нашей общине даже во времена царей; что они завещаны нам предками; наконец, что основным признаком свободного государства является невозможность нанести правам и имуществу гражданина какой бы то ни было ущерб без приговора сената, или народа, или людей, которые были назначены быть судьями в том или ином деле.