(VIII) Разрушения, произведенные этими консулами, исправили, благодаря своей доблести, вы, консулы[1298], поддержанные преданностью и рвением народных трибунов и преторов. (19) Что мне сказать о Тите Аннии, столь выдающемся муже?[1299] Или, лучше, кто когда бы то ни было сможет достойно прославить такого гражданина? Он увидел, что в том случае, если возможно применить законы, то преступного гражданина, вернее, внутреннего врага надо сломить судом, но если насилие препятствует правосудию или его уничтожает, то наглость надо побеждать доблестью, бешенство — храбростью, дерзость — благоразумием, шайки — войсками, силу — силой. Поэтому Тит Анний сначала привлек Клодия к суду за насильственные действия[1300]; потом, увидев, что суды Клодием уничтожены, он постарался, чтобы Клодий ничего не мог добиться насильственным путем; он доказал, что ни жилища, ни храмы, ни форум, ни Курию нет возможности защитить от междоусобия и разбоя, не проявив наивысшей доблести и не приложив величайших стараний и усердия; после моего отъезда он первый избавил честных людей от опасении, отнял надежду у дерзких, рассеял страхи этого сословия, отвратил от государства угрозу рабства.

(20) Последовав его образу действий с таким же мужеством, присутствием духа и верностью, Публий Сестий, защищая мои гражданские права, ваш авторитет и государственный строй, ни разу не счел для себя возможным уклониться от каких бы то ни было враждебных столкновений, насильственных действий, нападений и смертельной опасности. Он выступил в защиту сената, подвергшегося нападкам на сходках бесчестных людей, и своим рвением внушил толпе такое уважение к сенату, что народу всего милей стало само ваше имя и всего дороже стал для него ваш авторитет. Он защищал меня всеми средствами, какие только были в его распоряжении, как народного трибуна, и поддержал меня, оказав мне и другие услуги, словно он был моим братом; он оказывал мне поддержку через своих клиентов, вольноотпущенников и рабов, своими денежными средствами и письмами, как будто он не только был моим помощником в моем бедственном положении, но и моим сотоварищем.

(21) Такое сознание долга и рвение проявили и многие другие люди, в чем вы могли убедиться воочию: как верен был мне Гай Цестилий, как предан вам, как непоколебим. А Марк Циспий?[1301] В каком долгу я перед ним самим, перед его отцом и братом, я чувствую: хотя я однажды доставил им неприятность в суде по одному частному делу, они, памятуя о моих заслугах перед государством, предали забвению свою личную обиду. Далее, Тит Фадий, который был у меня квестором[1302], Марк Курций, у отца которого я сам был квестором[1303], не отказались поддержать эту тесную связь между нами своей преданностью, приязнью, усердием. Многое сказал обо мне Гай Мессий[1304] и по дружбе и ради пользы государства; он, после своего вступления в должность, самостоятельно объявил закон о моем восстановлении в правах. (22) Если бы Квинт Фабриций мог наперекор вооруженной силе совершить то, что он попытался сделать для меня, то я уже в январе месяце возвратил бы себе свое прежнее положение. Его добрая воля подвигнула его на то, чтобы ходатайствовать за меня, насилие воспрепятствовало ему в этом, ваш авторитет побудил его выступить снова. (IX) А преторы? Как они ко мне отнеслись, вы сами могли судить, когда Луций Цецилий как частное лицо старался поддержать меня всеми своими средствами, а как должностное лицо он чуть ли не со всеми своими коллегами[1305] объявил закон о моем восстановлении в правах, а тем, кто разграбил мое имущество, не дал возможности обратиться в суд[1306]. Что касается Марка Калидия, то он, как только был избран, дал понять своим предложением, какое значение он придает моему восстановлению в правах. (23) Величайшие услуги оказали и мне и государству Гай Септимий, Квинт Валерий, Публий Красс, Секст Квинктилий и Гай Корнут[1307].

С удовольствием вспоминая об этом, я охотно прохожу мимо беззаконий, которые кое-кто совершил по отношению ко мне. В моем положении мне не подобает помнить об обидах, которые я, даже если бы имел возможность за них мстить, все же предпочел бы забыть; мне следует направить все свои стремления в другую сторону — на то, чтобы людей, оказавших мне большие услуги, отблагодарить, дружеские отношения, выдержавшие испытание огнем, оберегать, с явными врагами вести войну, боязливым друзьям прощать, предателей карать и находить утешение в том, что мое почетное возвращение изгладило скорбь, испытанную мной при отъезде. (24) И если бы у меня, во всей моей жизни, не осталось никакой другой обязанности, кроме одной — заслужить признание, что я достаточно отблагодарил руководителей, зачинателей и вдохновителей дела моего восстановления в правах, — то я все-таки думал бы, что остающийся мне срок жизни слишком ничтожен, не говорю уже — чтобы воздать вам благодарность, но даже для того, чтобы о ней упоминать.

В самом деле, когда смогу я отблагодарить этого человека и его детей, когда смогут сделать это все мои родные? Как прочно надо запечатлеть все это в памяти, как надо напрячь всю силу ума, какое глубокое уважение надо проявить, чтобы достойно воздать за такие многочисленные и такие великие милости? Мне, приниженному и поверженному, он, консул, первым оказал покровительство и протянул руку, он от смерти возвратил меня к жизни, от отчаяния — к надежде, от гибели — на путь спасения. Он проявил такую приязнь ко мне, такую преданность государству, что придумал не только как облегчить мое бедственное положение, но также — как превратить его в почетное. Что могло случиться со мной более прекрасное, более славное, чем принятое на основании его доклада ваше постановление, чтобы все жители всей Италии, которые хотят блага государства, явились восстановить в правах и защитить меня одного, человека, уже сломленного и, можно сказать, уничтоженного, чтобы — подобно тому, как консул, всего только трижды с основания Рима, призывал к защите государства[1308], но лишь тех, до кого достигал его голос, — теперь сенат созвал всех граждан с полей и из городов и всю Италию, чтобы защитить одного человека? (X, 25) Что более славное мог я оставить своим потомкам, чем решение сената, признавшего, что гражданин, который не будет меня защищать, не радеет о благе государства? И столь велик был ваш авторитет, столь исключительно было достоинство консула, что всякий почитал свою неявку позорным и гнусным поступком. А когда это неописуемое множество людей и, можно сказать, сама Италия пришли в Рим, этот же консул созвал вас в полном составе в Капитолий. Тогда-то вы могли понять, сколь сильны прирожденное великодушие и истинное благородство; ибо Квинт Метелл, будучи моим недругом и братом моего недруга, отбросил всю личную ненависть, выполняя вашу волю[1309]. Публий Сервилий[1310], прославленный и честнейший муж и лучший друг мне, как бы божественной силой своего авторитета и красноречия снова призвал его к подвигам и доблести, свойственным его роду и их общей крови, напомнив ему о заветах его брата[1311], участника в моих деяниях, и всех Метеллов, выдающихся граждан, вызвав их чуть ли не с берегов Ахеронта[1312], среди них — знаменитого Нумидийского[1313], чей отъезд из отечества когда-то показался всем, правда, почетным, но все же горестным. (26) И кто до этого величайшего благодеяния был моим недругом, тот, по внушению богов, не только выступил как борец за мое восстановление в правах, но и дал свою подпись во имя охраны моего достоинства. Именно в тот день, когда вас было четыреста семнадцать сенаторов, а должностные лица присутствовали все, не согласился один[1314], — тот, кто думал, что на основании его закона заговорщиков можно вызвать даже из подземного царства. И после того, как вы в убедительных и длинных речах признали в тот день, что государство спасено моими решениями, этот же консул постарался о том, чтобы на другой день первые среди граждан высказали это же самое на народной сходке, а сам защищал мое дело блистательнейшим образом и, выступая перед всей Италией, достиг того, что дерзкий голос какого-либо наймита или негодяя, враждебный честным людям, не достиг ничьего слуха. (XI, 27) Кроме того, вы не только приняли меры, чтобы помочь моему восстановлению в правах, но также и иначе выразили свое уважение ко мне: вы постановили, что никто не должен препятствовать этому делу каким бы то ни было образом; что вы, если кто-либо этому воспротивится, отнесетесь к нему крайне неблагосклонно; что он совершит проступок, который вреден для государства, честным людям и согласию между гражданами, и что об этом следует доложить вам тотчас же[1315], а мне, даже если бы и впоследствии мои недруги стали чинить препятствия, вы повелели возвратиться. А ваше решение выразить благодарность людям, приехавшим из муниципиев? А ваше решение обратиться к ним с просьбой собраться вновь с таким же рвением к тому сроку, когда дело будет рассматриваться снова?[1316] О чем, наконец, говорит тот день, который Публий Лентул превратил в новый день рождения для меня, моего брата и наших детей, день, который будет запечатлен не только в нашей памяти, но и навеки, — день, когда он в центуриатских комициях, которые, по воле наших предков, называются и считаются наиболее торжественными комициями, вызвал меня в отечество, так что те же центурии, которые меня консулом избрали, мое консульство одобрили? (28) Какой гражданин, какого бы возраста он ни был и каково бы ни было состояние его здоровья, счел в этот день дозволенным не подать своего голоса за мое восстановление в правах? Когда видели вы такое многолюдное собрание на поле, такой блеск всей Италии и всех сословий, когда видели вы занимающих столь высокое положение собирателей голосов, счетчиков и наблюдателей?[1317] Поэтому, по исключительной и внушенной богами милости Публия Лентула, я был не просто возвращен в отечество так, как были возвращены некоторые прославленные граждане, а привезен обратно разукрашенными конями на золоченой колеснице[1318].