Впрочем, первому не удалось ввести в заблуждение ни меня, ни кого бы то ни было другого; (V, 11) в самом деле, чего можно было бы ожидать от человека, чья юность, на глазах у всех, была доступна любому развратнику; от человека, не сумевшего свою чистоту, которая должна быть неприкосновенна, охранить от нечистой разнузданности людей; от человека, который столь же усердно проматывал свое собственное имущество, как впоследствии — государственное, и, впав в бедность, удовлетворял свою страсть к роскоши сводничеством в своем собственном доме; от человека, который, не найди он убежища у алтаря трибуната[1277], не мог бы уйти от власти претора, ни от толпы заимодавцев, ни от описи имущества?[1278] Если бы он, в должности трибуна, не провел закона о войне с пиратами, то он, по своей бедности и подлости, сам, конечно, пошел бы в пираты и этим, право, нанес бы меньший ущерб государству, чем тем, что он, нечестивый враг и грабитель, находился внутри стен Рима. На его глазах и при его попустительстве народный трибун провел закон о том, чтобы не считались с авспициями[1279], чтобы не дозволялась обнунциация собранию[1280] или комициям, чтобы не дозволялась интерцессия при издании закона, чтобы утратил силу Элиев и Фуфиев закон[1281], который, по воле наших предков, должен был быть для государства самым надежным оплотом против неистовства трибунов. (12) А впоследствии, когда бесчисленное множество честных людей в трауре[1282] пришло к нему из Капитолия с мольбой, когда знатнейшие юноши и все римские всадники бросились в ноги этому бесстыднейшему своднику, с каким выражением лица этот завитой распутник отверг, не говорю уже — слезы граждан, нет, мольбы отечества! Но и этим он не удовольствовался; он даже предстал перед народной сходкой и сказал то, чего не осмелился бы сказать его супруг Катилина, если бы он вновь ожил: за декабрьские ноны моего консульства и за капитолийский склон[1283] ему ответят римские всадники; и он не только сказал это, но и стал преследовать тех, кого ему было выгодно; так, римскому всаднику Луцию Ламии, человеку выдающегося достоинства, моему лучшему другу и преданнейшему стороннику моего восстановления в правах, человеку состоятельному, преданному поборнику государственного строя, этот консул, упоенный властью, велел покинуть Рим[1284]. И после того как вы постановили надеть траурные одежды и когда все надели их, причем то же самое уже ранее сделали все честные люди, он, умащенный благовониями, в тоге-претексте, которую все преторы и эдилы тогда сняли, он, издеваясь над вашим трауром и над скорбью благодарнейшего государства, сделал то, чего не делал ни один тиранн: тайно скорбеть о вашем несчастье он не препятствовал вам, но открыто оплакивать несчастья государства он своим эдиктом запретил.

(VI, 13) Когда же на сходку во Фламиниевом цирке[1285] не народный трибун привел консула, а разбойник — архипирата, то сколь достойный муж выступил первым! Осоловевший от пьянства, от беспробудного разврата, с умащенными волосами, старательно причесанный, с тяжелым взглядом, с обвислыми щеками, с охрипшим и пропитым голосом! Он с уверенностью человека, отвечающего за свои слова, изрек, что наказание, какому были подвергнуты граждане, не будучи осуждены, ему чрезвычайно не нравится. Где так долго скрывался от нас столь великий авторитет? Почему в непотребстве и кутежах этого завитого плясуна так долго пропадала столь исключительная доблесть?

Ну, а тот другой, Цезонин Кальвенций[1286], с молодых лет бывал на форуме; однако, кроме его притворной и мнимой строгости, в его пользу не говорило ничто: у него не было ни знания законов, ни умения говорить, ни опыта в военном деле, ни старания узнать людей, ни щедрости. Мимоходом увидев его, неопрятного, дикого, унылого, пожалуй, можно было бы подумать, что он груб и необразован, но едва ли можно было бы счесть его человеком распутным и пропащим. (14) С ним ли остановиться для беседы или же со столбом на форуме, никакой разницы не заметишь; скажешь, пожалуй, что это какое-то существо без чувств, без смысла, без языка, медлительное, тупое, каппадокийский раб[1287], только что выхваченный из толпы, выставленной для продажи. Но как распутен он у себя дома, как грязен, как невоздержан! Вожделения свои он не вводит через дверь, а впускает тайком через укромный ход. Когда же у него появляется интерес к наукам и когда этот дикий зверь начинает философствовать с какими-то греками, тогда это эпикуреец, правда, не преданный этому учению по существу, каково бы оно ни было[1288], но увлеченный одним только словом — «наслаждение». Наставники его, однако, не из тех безумцев, что дни напролет рассуждают о долге и о доблести, склоняют нас к труду, к усердию, к преодолению опасностей ради отечества, но из тех, кто утверждает, что не должно быть ни одного часа, лишенного наслаждения, что каждая часть нашего тела всегда должна испытывать какую-нибудь радость и удовольствие. (15) Они являются для него как бы руководителями в его распутстве; они выслеживают и разнюхивают все, что может доставить ему наслаждение; они — повара и устроители пирушек; они же оценивают и обсуждают наслаждения, высказывают свое мнение и судят, с каким вниманием следует отнестись к каждому виду распутства. Обученный их искусством, он был настолько низкого мнения о проницательности наших граждан, что воображал, будто все его распутство, все гнусности могут оставаться скрытыми, если он появится на форуме с наглым видом. (VII) Меня лично он отнюдь не ввел в заблуждение; ведь я, ввиду моего свойства́ с Писонами[1289], понял, как сильно его отдалила от этого рода заальпийская кровь в его жилах, которой он обязан матери; но вас и римский народ он ввел в заблуждение и притом не умом и не красноречием, как бывает нередко, а своими морщинами и нахмуренными бровями. (16) Луций Писон, как осмелился ты, с твоим выражением глаз, не говорю — при твоем образе мыслей; с твоим выражением лица, не говорю — при твоем образе жизни; со столь важным видом (ведь я не могу сказать — после столь важных деяний), объединиться с Авлом Габинием в пагубных для меня замыслах? Разве аромат его умащений, винные пары, выдыхаемые им, его лоб, носящий следы щипцов для завивки, не внушили тебе мысли, что, если ты уподобишься Габинию и на деле, то тебе не удастся долго прятать свои лоб под покрывалом, чтобы скрыть такой тяжкий позор?[1290] И с Габинием ты осмелился вступить в соглашение, чтобы за договор о провинциях[1291] продать звание консула, благо государства, авторитет сената, достояние высоко заслуженного гражданина? В твое консульство твои эдикты и твой империй не дозволили сенату римского народа прийти на помощь государству, не говорю уже — предложениями и авторитетом, но даже выражением горя и ношением траурной одежды. (17) Как ты думаешь, где ты был консулом: в Капуе ли, городе, где некогда обитала надменность (ты действительно там и находился[1292]), или же в Римском государстве, где все консулы, бывшие до вас, повиновались сенату? И ты во Фламиниевом цирке, когда тебе предоставили слово вместе с твоим дружком, осмелился сказать, что ты всегда был сострадателен? Этим словом ты давал понять, что сенат и все честные люди тогда, когда я спасал отечество от гибели, были жестоки. Это ты, сострадательный человек, меня, свойственника своего, которого ты во время комиций, избиравших тебя, поставил первым наблюдателем над центурией, голосовавшей первой[1293], меня, которому ты в январские календы предложил высказать свое мнение в третью очередь, ты выдал головой недругам государства. Это ты надменными и жестокими словами оттолкнул моего зятя, обнимавшего твои колени, твоего родственника, оттолкнул свою свойственницу, мою дочь, и опять-таки это ты — по своей исключительной мягкости и милосердию, когда я пал вместе с нашим государством, получив удар не от трибуна, а от консула, — оказался столь преступным и столь невоздержным человеком, что не допустил, чтобы между моей гибелью и совершенным тобой захватом добычи прошел хотя бы час, пока не смолкнут сетования и стоны города. (18) Еще не успела распространиться весть о крушении государства, как к тебе уже начали поступать взносы на похороны[1294]: в одно и то же время подвергался разграблению и пылал мой дом, перетаскивалось мое имущество с Палация к одному из консулов, который был моим соседом[1295], а из тускульской усадьбы — к другому консулу, также моему соседу[1296]. В то время как эти же шайки подавали голоса и тот же гладиатор[1297] был докладчиком, когда форум опустел и на нем не было, уже не говорю — честных, нет, даже свободных людей, когда римский народ не знал, что именно происходит, а сенат был уничтожен и унижен, двоим нечестивым и преступным консулам передавали эрарий, провинции, легионы, империй.