Старик подошел к указанному дому, увидел на воротах венок из оливковых ветвей. Это был добрый знак: в доме родился мальчик. Ворота оказались открытыми, и мудрец безо всяких помех последовал во двор, посредине которого над алтарем Зевса Домашнего плавал жертвенный чад. Хозяин, увидев гостя, заулыбался и протянул руки.

— С твоим рождением, отец! — сказал Сократ.

— С рождением сына, добрый человек! — поправил гостя хозяин.

— Нет, с твоим рождением! — повторил мудрец.

Счастливый, отец насторожился, но быстро все понял, засиял лицом, словно новенький обол.

— О! Ты извлек слова с помощью божественных Харит!

Рассыпая улыбки, счастливый отец предложил гостю пройти в дом и отведать кикеон — смесь вина, ячменной муки и тертого сыра. Каково же было его удивление, когда бедно одетый человек отказался от вкусного угощения. И как скривились тонкие губы хозяина, когда гость вдруг заговорил об Аглаонике.

— Дрянная девчонка! Благодаренье Гермесу, я наконец-то сбыл ее старой Гликере. Самый терпеливый человек не вынес бы такого вранья и непослушанья. Ведь надо же, что она придумала: с ней по ночам разговаривают боги! Она как-то нашла зеркальце и заявила, что это подарок самой Афродиты. Каково? Но хуже всего, она вообразила, что ее мать не рабыня, а какая-то красивая благородная женщина. Она до того завралась, что водила своих подружек-оборванок к храму Артемиды и показывала то место, где ее якобы нашли в золотой корзинке. А я-то хорошо знаю, что ее родила самая обыкновенная рабыня на сеновале. И как этот змееныш глядел на меня, когда я рассказал правду!

Медленно подымался жертвенный дым, округлялся, сужаясь вверху, — казалось, над алтарем обжигается голубоватый сосуд. Странный сосуд расплывался, менял форму, и вот уже не кувшин, а легкий силуэт девочки задрожал и потянулся к чистому небу. Девочка рвалась ввысь, удлиннялась, но никак не могла оторваться от прочной земли — края ее кисейного платьица словно были придавлены закопченным камнем алтаря.

— Где живет старая Гликера? — спросил мудрец.

— О, это недалеко! — Хозяин принялся объяснять, с любопытством поглядывая на старика.

Мудрец выслушал и, не говоря ни слова, направился к воротам.

— Постой! Ты продаешь эти кувшины? Зачем тебе Аглаоника? Ты хочешь ее купить? — Словоохотливый хозяин шел рядом и торопился все хорошенько разузнать. — Зачем тебе такая лгунья? Постой! — Его губы расплылись в довольной улыбке. — Может быть, ты знал ее мать? Скажи!

Сократ молчал.

— Подожди! — Хозяину почему-то хотелось, чтобы старик заговорил с ним или хотя бы замедлил шаг. — Я скажу тебе один секрет. — Он оглянулся и перешел на шепот. — У девчонки больной желудок. Это никуда не годный товар. Поверь, Делад говорит тебе правду. Чистую правду.

Мудрец уходил, не оборачиваясь.

Разочарованный Делад ступил на тень философа, которая простиралась локтей на десять и поэтому придавала низкорослому человеку определенную внушительность, неуклюже потоптался, словно пытаясь вдавить чужое отражение в песок, однако утренняя тень старика ускользнула из-под пыльных сандалий…

Гликера, прежде чем отодвинуть засов, долго смотрела в щель.

— Входи, почтенный, как в свой дом!

Он вошел, а старуха продолжала разглядывать его, близоруко щуря красноватые глаза. От нее попахивало винным перегаром.

— Великие боги! — воскликнула она с удивлением и страхом. — Неужели это Сократ? Разве тени умерших разгуливают при свете лучей? Скажи, кто ты?

— Я Сократ, сын Софрониска, — сказал мудрец, опуская кувшины на землю.

— Что я слышу? — Старуха отшатнулась и чуть не упала. — Я не могу поверить! Сократа казнили!

— Нет, я жив, добрая Гликера.

— Как же так? — недоумевала старуха. — Почтенная Иокаста сказала, что тебя казнили. Она даже видела кипарисовую ветку на твоих дверях. Вчера тебя хоронили на старом кладбище. Я тоже хотела проводить твой прах за городские ворота, но упала и подвихнула ногу. Наважденье! — Гликера недоверчиво глядела на странного гостя. — Может, ты не Сократ?

— Кто же я? — Философ, улыбаясь, развел руками. — Разве Ксантиппа называет кого-нибудь другого болтуном и расточителем? Или под одной крышей со мной поселился еще один Сократ?

Гликера слезливо заморгала.

— О, счастье! Как я рада видеть тебя, добрый человек! Я давно хотела поцеловать твою руку. Пусть я стара, глуха, но мое сердце помнит добро.

— Что я сделал для тебя? — спросил мудрец.

— Я сестра Леонта Саламинского! — ответила старуха.

Борьба за владычество в эллинском мире продолжалась. После Аргинус для фиалковенчанных наступили черные времена. Уже в Геллеспонте при Эгос-Потомах-Козьих реках афинские контингенты были смяты и разгромлены, а три тысячи военнопленных казнены. Сжигая дома и вырубая священные маслины, копьеносные фаланги спартанского царя Павсания беспрепятственно двигались к Афинам. Морем плыл многочисленный флот Лисандра, спешащего блокировать город со стороны Пирея.

Дни афинской демократии были сочтены.

Воспользовавшись замешательством граждан, власть в городе захватили Тридцать тиранов во главе с Критием. Заручившись поддержкой Павсания и Лисандра, Тридцать тиранов решили отменить демократическую конституцию и вернуться к старым, дедовским порядкам.

Под радостные крики спартанских гоплитов и маршевое завыванье флейт были срыты Длинные стены, соединяющие город с Пиреем; вскоре после этого зловещая наволочь окутала дневное солнце, сделав свет его вечерне-тусклым, и какая-то большая, как гриф, птица долго сидела на позолоченном шлеме богини Афины-Промахос в Акрополе, и зловещ был изгиб ее длинного клюва, темен и неотвратим пророческий клекот.

Фиванцы, союзники Спарты, ослепленные злобой, умоляли Лисандра продать всех фиалковенчанных в рабство, а цветущий город сравнять с землей и превратить в пастбище для скота.

Кто-то вымазал священные гермы вонючим ослиным пометом.

В Пирее, в цистерне с водой, нашли труп мегарского купца.

По ночам слышалась тяжелая поступь спартанских патрулей из гарнизона Каллибия и лисий шорох тех, кто пытался покинуть Афины или искал убежище в неприкосновенных храмах.

В городе, развороченном, как пчелиное дупло, старый философ в числе немногих сохранял спокойствие и достоинство. Он по-прежнему посещал торговые ряды, цирюльни, меняльные лавки и с обычным добродушием заговаривал с гражданами. Этот человек, сравнивающий тиранов с пастухами, не берегущими собственного стада, одним казался сумасшедшим, другим — доносчиком, которому разрешалось говорить все, третьи думали, что смелость Сократа просто-напросто объясняется коротким знакомством с главою Тридцати: когда-то Критий был ревностным поклонником философа. И только близкие по духу знали, чем рискует невозмутимый и самоуверенный с виду человек.

Однажды возле цирюльни мудрец встретил Харикла, члена комиссии Тридцати.

— До меня дошли слухи, что ты говоришь лишнее! — недовольно сказал Харикл, поглаживая тщательно выбритые щеки. — Я запрещаю тебе беседовать с молодыми людьми до тридцати лет.

— Отчего же? — удивился Сократ. — Разве юношам вредны беседы о чести и добродетели? Если я в чем-то не прав, то, ради непогрешимого Зевса, объясни мою промашку.

— Мне некогда говорить с тобой, Сократ! — Харикл махнул палкой в сторону Толоса — большого круглого здания, где заседали тираны. — Меня ждут дела.

— Неужели я не могу отвечать юношам на самые простые вопросы? — спросил мудрец.

— Не прикидывайся простаком! — рассердился Харикл. — Ты хорошо понимаешь, что я накладываю запрет лишь на философские разговоры.

— Прекрасно, прекрасно. Стало быть, если молодой человек спросит меня, где живет могущественный Харикл, я смогу без опаски ответить?

Харикл осклабился:

— Сделай одолженье, мудрейший!

— Что ты говоришь? — воскликнул Сократ с притворным испугом. — Могу ли я подвести дорогого Харикла? А вдруг юноша, спросивший о твоем доме, несет под плащом отточенный кинжал?