Из-за смутно белеющей колонны показалось четыре огня, за ними, в небольшом отдалении, плыл еще один факел, освещая пышный гиацинтовый султан. Молчаливые, как храмовые прислужники, люди двигались к центру Круглой палаты, где стоял, прижав палку к груди, старый философ.

Услышав нарастающие шаги, Критий широким движением, как отодвигают занавеску, отстранил скучающего факелоносца. Смотрел внимательно, щуря тяжелые воловьи глаза.

— Я здесь! — крикнул глава Тридцати бодрым голосом и снова откинулся к спинке, разминая рукой поникшие щеки — казалось, он старался придать лицу какое-то новое, более подходящее выражение.

Люди подошли жмущейся кучкой, остановились. Двоих Сократ знал по Совету Пятисот; один из них, Мосхион, владелец мастерской резных камней, с непонятной серьезностью уставился на маленькую детскую скамеечку, оказавшуюся прямо перед его глазами, и почему-то не решался взглянуть выше, на коротконогого человека под темными когтистыми орлами.

Критий молчал, накалял ожидание.

Гиацинтовый султан резко колыхнулся и с величавостью победителя поплыл к выходу.

— Хвала Зевсу, я вижу вас бодрыми и цветущими! — послышался сверху приветливый голос. Мосхион нерешительно поднял голову.

— Сознайтесь, в душе вы бичуете меня самыми хлесткими словами. Не правда ли? Поверьте, на вашем месте и я бы помянул всех злых демонов. В час вечерних трапез этот несносный Критий оторвал вас от вкусной еды и от милых жен. А, может, от крепкогрудых рабынь? Не так ли? — Критий весело засипел, но, видя, что его шутка не нашла ответных улыбок, перестал смеяться и заговорил с гнетущей серьезностью: — У меня… Я хочу сказать, у правительства Тридцати есть к вам одно неотложное дело. — Кто-то вздохнул. Критий улыбнулся. — Не спешите, друзья, подымать морскую волну в домашнем корыте. Никто не потребует, чтобы вы кому-то выламывали руки или наваливали камни на грудь, добиваясь чистосердечного признания. Для мускульной работы у нас достаточно рабов. От вас я хотел бы ничтожной малости: сплавать на Саламин и привезти сюда одного человека. Вы только побудете на судне. Все за вас сделают солдаты. — Критий помолчал, приглядываясь. — Поверьте, я и сам бы не прочь вместе с вами добраться до острова, стряхнуть пыль с триумфального столба, врытого славным Фемистоклом. Как прекрасно море в поздний час! Над головой похлопывает парус, в изумрудно-синем небе пасется вечное стадо звезд… — Глава Тридцати, поэт и оратор, мечтательно поднял глаза. — Но я не волен в своих желаньях. Богиня необходимости требует, чтобы я оставался здесь. — Он вздохнул глубоким, подчеркнутым вздохом. — Только глупые люди завидуют власть имущим. Поверьте, я говорю правду. Куда проще пасти козье, чем человеческое стадо. Козы шустры и строптивы, однако не берутся судить о недостатках и достоинствах своего пастуха. Я не столь давно облечен высокой властью, но, великие боги, сколько выразительных слов уже прозвучало за моей спиной: «Критий глуп!» «Критий кровожаден!», «Этот выскочка обеими руками выгребает государственную казну!» — В голосе коротконогого человека постанывала обида. — Клянусь горним Олимпом, если бы судьба посадила кого-нибудь из вас на мое место, — при этих словах Критий вызывающе поглядел на Сократа, — он услышал бы не меньшую хулу. Сам Пан не угодит человеческому стаду! — Он раздраженно замолчал. Потом добавил скучно: — Леонт должен быть здесь.

Почтенные граждане переглянулись.

— Кто такой Леонт? — робко поинтересовался Мосхион. — Я ничего не слышал об этом человеке.

— Леонт — враг Афин! — отрубил Критий. — Что вы еще хотели бы узнать? — спросил недовольно, всем видом понуждая к молчанию.

Шевельнулся высокий, осанистый:

— Ответь, почтенный Критий…

Глава Тридцати глядел настороженно, исподлобья.

— …кто будет старшим среди нас?

Окаменевшее лицо Крития ожило.

— Хорошо. Это вопрос не праздной женщины, а мужа. Я понимаю тебя, Поликлет. И малому стаду нужен свой пастух. Так кто же будет старшим среди вас? — Критий глумливо прищурился.

Люди молчали.

Высокий, осанистый выпятил грудь.

— Эратосфен! — вдруг крикнул Критий, отворачиваясь.

Сократ невесело усмехнулся: похоже, странная игра продолжалась.

На зыбкий факельный свет выбрался… пес-волчатник. Он шумно дышал, натягивал повод, убирал и вновь выпускал мокрый язык. Покосившись на людей мигающим, с красноватой окалиной глазом, пес, вынюхивая следы, уверенно направился к главе Тридцати. Веревка тянулась за ним и, казалось, не мешала идти.

— Сюда, Друг!

Пес встал передними лапами на детскую скамеечку, повел чутким носом — повод остерегающе натянулся. Критий метнул глаза в темноту, и повод послушно ослаб. Не переставая улыбаться и что-то разнеженно бормоча, коротконогий человек начал гладить собаку возле ушей. Серый Друг терся о шерстяную хламиду, тонко поскуливая и наконец, в знак особого расположения, лизнул Крития в лицо — тот невольно отстранился, вытирая щеку, увидел перед собой людей и сразу помрачнел.

— Старшим будет Эратосфен! — сказал Критий, осторожно отталкивая пса.

Люди провели глазами по веревке и увидели налево, на косом обрезе света, высокие шнурованные башмаки. Самого Эратосфена не было видно.

— Подождите Эратосфена у выхода, — продолжал Критий; без видимого удовольствия вновь лаская собаку, — казалось, ему было неприятно, что он обнаружил при посторонних свою привязанность. — Мне нужно сказать ему несколько слов. Доброго пути и свежей воды, друзья! — Глава Тридцати, скупо улыбаясь, поднял руку.

Люди стали расходиться, перешептываясь и поглядывая на человека с собакой. Высокий, осанистый шел первый… Сократ немного помедлил. Он словно хотел убедиться, действительно ли у человека по имени Эратосфен небольшая курчавая бородка, которую он явственно себе представлял; однако таинственный Эратосфен, похоже, понял мысли старого философа и, продолжая свою излюбленную игру в прятки, упорно не желал выходить на свет. Сократ взглянул в последний раз на высокие шнурованные башмаки и двинулся к выходу, щупая палкой провально-темный пол. Уловка Крития была ему понятна: Тридцать тиранов нередко давали гражданам вроде бы самые простые, безобидные поручения — побывать при аресте, посмотреть казнь неугодного тиранам человека…

Сократ вышел из Толоса последним. Он заметил у колонны знакомую четверку, прощально взмахнул палкой.

— Ты куда, Сократ? — удивился Мосхион. — Разве ты не едешь на Саламин?

— Я соскучился по домашнему очагу. До утра! — Старик опустил палку и зашагал прочь.

Человечий рой потревоженно гудел за его спиной. Щелкали бичи, громыхали колесницы. А старый философ уходил все дальше и дальше по темному лучу улицы и почти не думал о возможной погоне. Пыль еще не остыла, и старик шагал по ней, как по темной овчине. И чем ближе Сократ подходил к дому, тем острее ощущал в себе какую-то щемящую небесную легкость. Он остановился у невысоких ворот, толкнул знакомую калитку с железным кольцом, — она, добродушно ворча, отворилась — и старый философ очутился во дворике, который показался ему очень маленьким и каким-то трогательно уютным, словно после давней разлуки. Ему не терпелось войти в дом, увидеть детей, Ксантиппу, но он заставил себя немного задержаться во дворике, посидеть за столом под старой, но еще плодоносящей яблоней.

И снова падали лепестки на сухие руки философа, сложенные крестом. Он сидел, и было такое чувство, что он никуда не отлучался. Никогда не было вестника в хламиде, казавшейся снятой с чужого плеча, как не было и нелепых догонялок в Толосе, громадного пса, льнувшего к ногам Крития, этих высоких шнурованных башмаков на обрезе света — хотя, кажется, башмаки были, их он видел однажды в лавке на улице Сапожника; владелец, человек с маленькой курчавой бородкой, уверял, что эти башмаки кроила сама Афродита и просил за них целых двадцать драхм, когда же покупатели мялись и просили сбавить цену, башмачник недовольно кричал: «Это мой товар! Плати или уходи!»…

Старик представил себе башмачника и улыбнулся. А дома терпеливо горел ночник, зажженный Ксантиппой.