Участь Леонта Саламинского была предрешена. Сторонник демократической конституции, пытавшийся организовать заговор против тиранов, был привезен в Толос и казнен, а Сократ, как и тогда, после процесса Аргинусских стратегов, чудом избежал наказания. Напрасно друзья восхищались мужеством Сократа и убеждали его в том, что спасение объясняется скорой победой демократов и гибелью самого Крития. Опечаленный философ думал, что жизнь его, в который уже раз, оплачивается чужой кровью, и мысль о неизбежности искупления иногда навещала его.

— Аглаоника, где ты? — дребезжащим голосом крикнула Гликера и глянула на крышу. — Слезай, слезай, не кроши черепицу. Я не собираюсь тебя продавать.

Сократ тоже поглядел на крышу — она нависала прямо над ним, — прислушался. Черепица слабо похрустывала.

— Слезай, слезай! — торопила Гликера. — Добрый человек принес тебе кувшин.

Вскоре из-за угла дома показалась тоненькая девочка. Она неохотно поздоровалась и во все глаза уставилась на Сократа. У нее было продолговатое, как лодочка, лицо, усыпанное золотинками веснушек, белесые ниточки бровей чуть обозначились, рот, казалось, растянулся в улыбке — настолько он был нелепо большой, — уши торчали розовыми лопушками, но карие глаза светились живинкой, смотрели прямо, с дерзким бесстрашием и, наверное, потому так были неприятны ее бывшему хозяину.

— Здравствуй, Аглаоника! — ласково сказал мудрец. — Я наконец-то нашел тебя. Сделай старику приятное, прими вот этот кувшин. — И он протянул находку девочке.

Аглаоника быстро взглянула на хозяйку.

— Возьми! — сказала старуха. — Он большой и крепкий.

Девочка взяла кувшин и стала рассматривать.

— Ты умеешь читать? — спросил Сократ.

Девочка отрицательно мотнула головой.

— Там написано: «Прекрасная Аглаоника».

Она нашла надпись и зашевелила губами, потом задумчиво посмотрела на старика.

— Это… кувшин моей матери. Ее тоже звали Аглаоника. Она была так прекрасна, что из-за нее могли бы поссориться сами олимпийцы.

— Верно, верно, — закивала Гликера, пряча глаза.

— Спасибо тебе, добрый человек! — Девочка подумала, что бы сказать еще. — Когда ты умрешь, я положу прядь волос на твою многопечальную могилу.

Старуха одобрительно заскрипела:

— Похвально, милая, похвально.

Сократ погладил девочку по реденьким волосам. Аглаоника улыбнулась и запрыгала с кувшином в руках.

— Мой кувшинчик! Кувшинчик мой!

— Вертишейка! Как ей не надоест вертеться! — заворчала старуха и, стараясь казаться как можно строже, прикрикнула: — Хватит крутиться! Сначала принеси завтрак мне и гостю.

Сократ хотел отказаться, но передумал.

— Скорее высохнет Океан и Гелиос взойдет в полночь, чем я забуду твое добро, Сократ! — говорила Гликера, направляясь в тенистую глубь дворика. — Ты поступил как благородный человек!

— Что я сделал для Леонта? — безрадостно откликнулся мудрец, шагая по следам Гликеры.

— О, не говори! Если бы все поступали, как ты, зло поселилось бы в пустыне.

Они подошли к столику и сели на стулья так, чтобы хорошо видеть друг друга.

— Скажи, почтенная Гликера, Леонт был похож на тебя?

— О! — Старуха довольно улыбнулась. — Мы были похожи, как две волны в шумнокипящем море.

Сократ глядел на открытое, немного скуластое лицо Гликеры, и ему виделся человек, горестный прах которого покоился на дне Баратрона, а Гликера, щуря слабые, с красноватыми окружьями глаза, с удивлением рассматривала афинского мудреца, восставшего из погребального пепла. Легкой тенью скользнула Аглаоника, поставила на стол плетеную кошницу с едой, убежала за вином. Они совершили возлияние Доброму Гению — светлое хиосское смочило пыль, сбило ее в пористые комочки.

— За твое здоровье, Сократ! — Гликера подняла чашу.

— За тебя, добрая женщина! — И мудрец сделал небольшой глоток.

Они ели хлеб, смоченный в вине, и разговаривали о последней войне со Спартой, городских распрях, очередной жатве, которая должна была начаться, как обычно, — с появлением на горизонте Плеяд. А рядом бегала голенастая девочка с дареным кувшином, забыв про любимую восковую куклу.

Звенящее, как праздничные тимпаны, солнце подымалось все выше и выше…

Он вернулся домой почти в полдень. Ксантиппа, спрятавшись от солнца под навесом, отмывала овечью шерсть.

— Милостивые боги! Он явился! — Ксантиппа воздела лиловые от грязи руки. — Где тебя носили проклятые вороны? О, да ты, я вижу, поймал кувшин! Что же ты не послал Лампрокла? Этот лоботряс все равно гоняет бабки! И ты пришел пустой? — Она досадливо качнула корыто. — Афина-Работница! Этот разумник был у колодца и не догадался набрать воды!

— Пощади! — с улыбкой взмолился мудрец. — Твои слова как бич, не знающий пощады. Сократу и так грозят мечом и веревкой.

— Ты ел что-нибудь?

— Я сыт, дорогая Ксантиппа!

— Ради наших сыновей, сходи сегодня к старой Хрисиде. Я уже договорилась с ней… Ты ведь знаешь эту женщину? Она всю жизнь плетет погребальные венки.

— А не рано ли мне запасаться венками? — притворно удивился Сократ.

— Оставь шутки! — Ксантиппа в сердцах шлепнула по мутной воде. — Ты не на весеннем карнавале! Я просила Хрисиду дать мне взаймы хотя бы одну мину — она обещала.

— Друзья готовы выложить для меня хоть тридцать мин, — спокойно сообщил Сократ. — И, клянусь собакой, они не потребуют возврата.

— Тридцать мин! — Ксантиппа покачала головой и недоверчиво поглядела на мужа. — Что же ты ответил своим друзьям?

— Я им сказал: «Хвалю!».

— Ты отказался? — воскликнула Ксантиппа.

— Мой «Демонион» остерег меня…

Ксантиппа, что-то бормоча, таскала за космы мокрую шерсть. Потом спросила:

— Что же ты собираешься делать?

— Полежать в прохладе. Такая жара!

— Афродица-Терпеливица! — воскликнула женщина, выпрямляясь и убирая с лица темную завесь волос. — Научи этого человека понимать обыкновеннейшие слова!

— Ты выпачкала лоб, — сказал мудрец и медленно пошел к дому.

Кипели в корыте и рвались ненавистные космы.

Философ вошел в свое сумрачное жилище и, не раздеваясь, лег на кровать. В освещенном дверном проеме летали неуемные мухи, басовито гудел серый слепень — он иногда садился на обогретый солнцем косяк, осторожно водил тупым хоботком и, убедившись, что под ним не сладкокожий вол, а что-то другое, безвкусно-твердое, с печальным гудом продолжал кружить на свету. Сократ заложил руки за голову. После разговора с Ксантиппой он чувствовал себя усталым. Когда же, наконец, кончится сумасшествие, навязанное Мелетом? Жена, как помешанная, твердит одно и то же: «Займи денег!», «Найми логографа!». Друзья, в отличие от Ксантиппы, теперь стараются не выражать сочувствия и даже не говорят о деньгах, судебных речах и показаниях. Но кого обманет их притворное спокойствие и слишком очевидное старание обойти ристалище запретных разговоров! Платон зачем-то ходил к архонту-басилевсу… Наверное, неспроста философские беседы стал посещать Лисий, известный оратор и составитель судебных речей, — его однажды, будто бы случайно, привел в мастерскую Симона старый друг Сократа — Критон. Да и сам он, глядя на жену и друзей, тоже невольно втягивается в эту безумную водоверть. Втягивается, хотя и понимает, что для подлинного беспокойства нет никаких причин: старый Сократ не предал город, не обманул друзей, не осквернил священные надгробья предков. Федон полагает, что Мелета заставила выступить не столько обида из-за поэтов, сколько практическая выгода: Анит не раз заявлял, что наймет на свои средства хор для исполнения дифирамбических стихов Мелета. Что ж, добровольная продажа в рабство — не удивительная новость в Афинах. Этот жалкий человек угрожает его телу. Но куда страшнее гибель порочной души! Нет, что бы ни случилось, он не должен вступать в разногласие с самим собой.

— Суд моей совести говорит: ты не виновен! — проговорил философ и устало закрыл глаза. Он почувствовал, как тихо покачнулось тело и плавно поплыло вверх, потом остановилось, сохраняя приятное ощущение легкости и покоя — казалось, он лежал на спине в большом и ласковом море — ему хотелось как можно дольше сохранить ощущение блаженства и своей отделенности, но что-то дальнее, запрятанное на самом дне, подсказывало, что этот покой недолговечен, словно «сады Адониса», выращенные в домашних горшках.