А краснорогий бык, взобравшись с ногами на тронос, наблюдал за поединком мудрыми, человечьими глазами. Волоокая жрица поднесла к его обвислым губам прядь молодого сена. Человекобык схватил прядь и стал медленно жевать. Хлопья жвачки падали на двойную секиру, лежащую возле поджатых мосластых ног. Краснорогий бык внимательно посмотрел на Этеокла и, с трудом вывернув из-под себя ногу, приложил тяжелое, истертое копыто к сердцу.

А Полиник катался по земле, потеряв кинжал, кричал истошным голосом, забыл о позоре.

«…и не оставлю товарища в битве», — вдруг вспомнил Этеокл и нагнулся, чтобы поднять обломок белого камня, но камень, словно живой, вырвался из руки и полетел, испуганно трепеща крыльями.

«Голубка!» — удивился юноша.

Полиник жалобно стонал, притиснутый к земле, и казалось, ему не дождаться спасения, но вот гнусаво, с подвываниями запел пастушеский рожок, и темнорогий бык тяжело поднял голову и попятился в очищающее горнило солнца. Было хорошо видно, как ало раскаляются и вспыхивают ощетиненные волоски, быстро обугливаются косо расставленные рога, и все тело, могучее и темное, неумолимо разрушается вечным огнем и делается невесомым, словно летнее облако.

Этеокл с трудом открыл глаза и увидел солдата, только что протрубившего побудку. Наскоро одевшись и протерев лицо влажной губкой, юноши вышли на улицу и очутились во внутреннем дворике, окруженном колоннами и верандами. Этеокл заметил в тенистом уголке старика в золотой короне, который увлеченно беседовал с бедно одетым человеком в войлочной шляпе.

«Неужели это Минос?»— с удивлением подумал Этеокл, разглядывая тщедушную фигуру старика.

Властитель Крита иногда наклонялся и чертил посохом на песке какие-то круги, треугольники, вопросительно поглядывая на собеседника — тот, заинтересованный, садился на корточки.

«Зачем нас привели сюда?» — подумал Этеокл, оглядываясь на старого безоружного солдата, их провожатого, который стоял в стороне и сосредоточенно прочищал ногти сухой былинкой.

Откуда-то шел густой запах чесночной похлебки.

Два раба, похохатывая и толкаясь локтями, пронесли ощипанных фазанов.

Этеокл, настроенный на беспощадный поединок с Минотавром в присутствии многочисленной толпы, чувствовал себя уязвленным. Он сердито косился на Миноса, который не раз, спохватившись, направлялся к юношам, но, словно бык на привязи, внезапно останавливался и возвращался на свое привычное место.

«Какой стыд! Так не встречают и пленников!» Наконец Минос расстался с человеком в войлочной шляпе и медленной походкой подошел к фиалковенчанным.

— Радуйтесь, юноши! — Опершись на посох, Минос глядел рассеянно, на всех сразу, но каждому почему-то казалось, что царь смотрит внимательно на него.

Юноши молчали. Старый солдат бросил былинку, поправил блестящую с вмятиной каску и встал рядом с Миносом.

— Посмотри-ка на эту поросль, Гилл! — Властитель Крита дружески взял солдата за плечо. — Как они похожи! Неужели их родила одна мать? В ясных глазах — желание подвига, а под сердцем — тленное железо… Ах, юноши, юноши! — Щека Миноса тревожно дрогнула. — Отбери у них торопливость, Гилл!

Этеокл не успел и шевельнуться, как Гилл нащупал у него кинжал.

«Все пропало!» — ужаснулся юноша и, поправляя на груди облегченные складки, нечаянно дотронулся до сердца. Минос опустил глаза.

А безоружный человек в каске, словно садовник, давно знающий, какие плоды вызрели в его саду, неторопливо и уверенно собирал теплые, пахнущие человеческим телом кинжалы, и никто из молодых афинян не посмел воспротивиться этим обветренным, хозяйским рукам. Он положил на широкую ладонь седьмой, последний кинжал, поиграл оружием, как бы пробуя его на вес, и, внезапно помрачнев, обернулся к задумчивому Миносу.

Царь посмотрел на короткую светлую тень, падающую от его посоха:

— Уже полдень. Нас ждут.

Вслед за Миносом юноши пересекли дворовую площадку и, пройдя крытой галереей, похожей на Цветной портик в Афинах, обнаружили другой дворик, небольшой, как и первый, заросший какой-то узколистой стелющейся травой. Этеокл сразу же увидел семь юниц, которые гуляли, взявшись за руки, и старшую жрицу, безмятежно сидящую на старой опрокинутой лодке. Возле босых ног волоокой служительницы стояли два больших сосуда, белый и черный, и еще один, маленький, как килик, но очень заметный из-за своей пурпурной окраски.

Посредине дворика блеклыми огоньками цвела врытая в землю жаровня, и чернело смолье факелов, наваленных беспорядочно, в одну кучу.

— Минотавр… — прошептал Этеокл, чувствуя, что его опасения могут обернуться жуткой явью. Лишенный кинжала, он смел теперь надеяться на хитрость, достойную Одиссея: можно было попытаться ослепить быка или же, доведя животное до бешенства, прижаться спиной к колонне и тогда, когда смертоносные рога уже готовы пронзить тело, ловко увернуться, чтобы бык размозжил себе череп. Юноша старался не думать о заемной силе, но глаза его, помимо воли, так и скользили по земле в смутной надежде найти что-нибудь острое, колющее…

Молчаливый Гилл уже сидел на лодке и со скучающим видом чистил кинжалом ногти. Каска, видимо, стесняла старого солдата, он расстегнул ремешок и положил видавший виды шлем на днище.

— Ко мне, юноши! — позвал Минос. Царь стоял у жаровни и держал в руке большой незажженный факел.

Юноши приблизились, не переставая щуриться: солнце, казалось, светило отовсюду, и с особым напором лучи били из-за спины Миноса, делая фигуру старика более щуплой, как бы обтаявшей.

— Скоро вы шагнете из света во тьму. — Царь оглянулся на стену, завешенную гирляндами цветущего хмеля, и молодые афиняне заметили неясные очертания входа, ведущего в подземелье. — В моей руке факел факелов. Один на всех. — Минос прощупал глазами людскую разорванную цепочку — будто мысленно связывал юношей воедино. — Но вы можете зажечь и малые факелы. Их ровно семь.

Молодые люди оценивающе рассматривали друг друга.

— Ваше молчание кажется вечным. Я вижу: каждый из вас хотел бы нести большой факел. Решайте же! — Минос подождал еще и отбросил в сторону факел факелов. — Зажгите же малые огни!

Бесцветное пламя нехотя охватило смолье. Если бы не легкое потрескиванье и резкий запах, могло бы показаться, что факелы не горят.

— Еще не все. Вы должны испить из сосудов прощанья.

Юницы уже прикладывались к белому сосуду, который держала на коленях волоокая жрица. Гилл, заметив идущих юношей, опустил кинжал в перевернутый шлем, где уже торчали шесть рукоятей, похожих на черенки садовых ножей, с усилием наклонился и поставил на согнутое колено черный фиал.

— У вас есть выбор! — предупредил Минос, видя, что молодые люди обступили солдата. — Пейте молоко или вино!

Этеокл, не раздумывая, оставил, фиал, в котором пучилось вино, черное, как бычья кровь, и, притянув к губам белый сосуд, почувствовал, как душистое, слегка отдающее выменем молоко щекочет сухую гортань, растекается по тайным излучинам тела, вызывая бодрость и умиротворение. Сделав несколько глотков, Этеокл уступил широкодонный сосуд другому и с удивлением заметил, что двое его соотечественников, суетясь и проливая вино, попеременно тянут из черного фиала.

«Безумцы! Они хоронят себя!»

Юноши, напившись, подходили к девушкам. Этеокл тронул Эвридику за правое, необнаженное, плечо:

— Радуйся!

Девушка кивнула ему головой и продолжала смотреть в небо, прислушиваясь и улыбаясь.

«Боги! Горе помутило ей разум!».

— Ты слышишь? — Она потянула юношу за плащ. — Поет жаворонок.

Этеокл слышал лишь громкие глотки. И глядел он не на небо, а на рыжего лопоухого щенка, который недалеко от входа в подземелье играл с костью. Кость была желтая, заостренная на конце. Щенок нехотя брал ее в зубы, оставлял и опять набрасывался с наигранной злостью.

«Кость, кость…» — стучало в голове Этеокла, вдруг понявшего, что эта кость остра, как кинжал.

— Жаворонок! — шептала Эвридика и легонько, словно спящего, тормошила Этеокла.