Они радостно, с нескрываемой гордостью, приняли Шатрова и его спутницу. Ну, как же: «Сам Шатров у меня останавливается!»

Хозяин хорошо знал в лицо и лесничиху, а хозяйка — нет.

Потому, улучив мгновение, Арсений Тихонович доверительно, не стыдясь, попросил этого, с радостью угождавшего ему человека, чтобы о их совместной с лесничихой ночевке у него никто ничего не знал.

Хозяин даже привстал для чего-то на цыпочки и, оглядываясь, прошептал:

— Что вы, что вы, Арсений Тихонович! Уж будьте благонадежны. И старухе своей строго-настрого прикажу. Ну, как же? Мало ли беды может быть! А ведь дело житейское: кто из нас богу не грешен, царю не виноват!

Шатров поморщился: проза, да еще и какая — житейская, сибирско-деревенская проза уже вступила в его отношения с Лесным Ландышем! А что было делать?

В сенках жена спросила у мужа с оглядкою на дверь, за которой были приезжие:

— А она хто ему будет?

Он ответил ей быстрым шепотом:

— Сударка, вот хто.

Старуха ойкнула — изумленно, осуждающе.

Муж на нее прикрикнул:

— Ну, ну! Смотри у меня: молчок! Это дело не наше!

Напоив гостей чаем, старуха, едва только муж вышел из горницы, попросту и с явным наслаждением спросила у Шатрова:

— Дак вам как постилю-то постилать — надвое али вместе?

Лесничиха зарделась, отвернулась, стала смотреть в окно.

Шатров помолчал, а затем спокойно и как будто о деле заведомом ответил:

— Вместе, Карповна, вместе.

Картеж был прерван в самом разгаре — внезапным и диким образом: прямо в кабинет Шатрова, никем не задержанный, ворвался, не сняв даже своей заскорузло-замучневшей кепчонки, засыпка из раструса.

Шатров строго поднял голову.

— Что такое?

Тот с запышкой проговорил:

— Ох, Арсений Тихонович, у нас на плотине смертоубийство хочет быть!

И выбежал вон.

Шатров спокойно поднялся со своего стула.

— Простите, господа!.. — И пошел к выходу, не убыстряя шага.

Пристав Пучеглазов рванулся было за ним, но огромный выигрыш грудою возвышался перед ним, и бедняга, пригребая к себе кучу ассигнаций и серебряных рублевиков, только прохрипел ему вслед:

— Арсений Тихонович, и я с тобой: как представитель власти.

— Нет, нет… Здесь — моя власть… Не беспокойся, Иван Иваныч!

Еще и в столовой, и на веранде, на глазах гостей, Шатров шел неторопливо, но едва только спустился в сад, как сразу же кинулся опрометью, прямо к берегу. Дальше он побежал таким наикратчайшим путем, каким одни только мальчуганы бегали: перемахнул через прясло, которым крепкий шатровский заплот спускался в самый Тобол, и очутился на ближней плотине.

Могучее лбище забранного тесом ближнего быка плотины тупым углом разваливало здесь Тобол надвое: справа он гнал свои воды по тесовым дворцам, на турбину и на водяные колеса, еще раз раздвояясь; а слева могуче и гулко валился в творило, в распахнутые настежь вешняки.

И вот, по ту сторону большого моста, на въездной, предмостной плотине, над самым водосвалом, Шатров увидал толпу помольцев, обступившую кого-то двоих, очевидно дерущихся.

Сквозь шум и ропот до него донеслись выкрики:

— Галятся над народом!

— А што им? Богатые: никого не боятся!

— На них нету управы!

— Погоди, найдем!

Арсений Тихонович замедлил шаги. Выпрямился. Набрался спокойствия, приготовился ко всему. Внутренне откашлявшись, проверил голос.

Его увидели. Привычно расступились. Послышались окрики:

— Эй, будет вам, перестаньте: хозяин идет!

Тот, кто тряс за грудки другого, — высокий, худой солдат — враз обернулся, однако рубаху противника своего не выпустил. Темное, изможденное лицо его было пересечено вкось черной узкой повязкою через левый глаз.

Кто это — Шатров не признал. Зато другого — в нарядной, с вышивкою рубахе, с красными шариками на шнурках вместо галстука, — он узнал сразу: это был старший брат Кости — Семен Кондратьич Ермаков.

На какой-то миг, при слове «хозяин», тот, кто тряс и рвал за рубаху крупчатного мастера, попривыпустил свою жертву, но тотчас же снова сграбастал. В беспамятстве неистовой злобы он хрипло и громко выкрикнул:

— А-а! Хозяин? Не-е-т! Над своей женой я — хозяин! А тут. Ох ты, запазушный дьявол, бабий любитель, паразит! Насильство творишь над солдатскими женами! Очередью их покупаешь? Айда, поплавай!

И, прокричав это, солдат с черной повязкой на глазу взял Семена Кондратьича, оторвал от земли и швырнул прямо в воду. Ахнули. К счастью, тот умел плавать. Вот вспучилась над головою вода. А вот и сама голова вынырнула, с мокрыми, свисшими на лицо волосами. Показался захлебывающийся, орущий, перекошенный ужасом рот. Гребнули руки.

Шатров крикнул солдату:

— Что ты делаешь, мерзавец?!

И на остальных:

— А вы что смотрите?

Кто-то из толпы, при общем явном одобрении, ответил:

— Ничего. Выплывет: близ воды житель. Ишь как быстро плывет!

Но опытным глазом своим Шатров с чувством ужаса успел определить, что не плывет он, а уносит человека, уносит неодолимо, быстриной водосвала.

И тот понял. Истошным голосом заорал:

— Тону!.. Спаси-и-те!

Но какая же сила могла теперь спасти его! Человека несло, как щепку. Вот он уже на перегибе воды, на уклоне водосвала! Еще одно-два мгновения — и его, несчастного, низринет, швырнет вниз с многометровой высоты в белую бурю, в чудовищную кипень водобоя!

Шатров схватил оставленную Костей длинную тычку — водомерный шест, вступил с ним в воду по самый пояс и, держась левой рукой за какую-то корягу, выстоявшую из плотины, далеко выметнул тонущему водомерную жердь, крепко удерживая ее в правой руке:

— Держись!..

Утопающий понял. И, когда его проносило мимо конца жердины, успел ухватиться за нее.

Шатров еле удержался — так силен был рывок. Он чувствовал, что ноги его скользят, скользят вглубь, дно оплывает под сапогами… Еще немного и его самого увлекло бы в пучину водосвала.

В это время двое помольцев кинулись к Шатрову и ухватили его за рубаху.

Спасены были оба.

Посинелый от страха Кондратьич, перебираясь по шесту, вылез на плотину. Он стоял, обтекая водою, отфыркивался и трясся мелкой дрожью, так, что слышно было, как чакают у него зубы.

Только теперь понял он, что Шатров спас его от неминуемой смерти:

— Арсений Тихонович! Ввек не забуду! Арсений Тихонович!

И наклонился поцеловать руку. Шатров быстро ее отдернул:

— Ну, ну, ещё что?!

Затем, дав ему немного отдышаться, спросил негромко:

— С чего это вы? Что у вас с ним произошло?

Солдата с черной повязкой на глазу уже не было в толпе.

— Сейчас расскажу, сейчас все расскажу, Арсений Тихонович!

Посинелые губы его дрожали, он еще плохо выговаривал слова:

— Все как на духу. Ничего не скрою. Только давайте отойдемте малость от народу.

Они отошли. Никто не посмел последовать за ними. Однако толпа не расходилась.

Кондратьич начал рассказывать. И впрямь: он ничего не скрыл. Не утаил даже, что-таки «сводил на мешки» молоденькую солдатку:

— Был грех, Арсений Тихонович…

— Так, так… Дальше?

Кондратьич еще больше понизил голос и, ободренный вниманием хозяина, продолжал доверительным шепотом:

— Так что, Арсений Тихонович, с солдатками нынче… отбою нет: сами ложатся!

— Ну, ну?

— А тут как раз ее одноглазый дьявол явился… муженек… Ему шепнул кто-то — он и давай ко мне прискребаться. Дальше — больше, схватил меня за душу… Ну, а что потом было, вы сами видели. Когда бы не ваша рука утонул бы!

Внезапно налился злобой, погрозил куда-то в сторону толпы кулаком:

— Ну да ладно: я ему, одноглазому дьяволу, попомню!

И вдруг дернулся мордой от неожиданного шатровского удара по щеке… Хапнул воздух. Заслонился.

— Что вы, что вы, Арсений Тихонович?! Обумитесь!

Но еще и еще удар. Кондратьич зашатался.

Шатров, перестав его бить, кричал вне себя:

— Ах ты, гад! Мерзавец! Над солдатскими женами вздумал глумиться? Очередью их покупать? Вон отсюда, поганец! Сегодня же чтобы ноги твоей не было на мельнице! Придешь в контору за расчетом!