Безысходность и беспросветность кровавых буден войны стояла над страной. Мнилось, что с крылечка каждой избы, из окошечка каждой хаты не вечерняя зорька, закатная, видится там, на Западе, а багровое, прожорливое зарево войны. И тщетно, тщетно вглядывались туда иссохшимися от слез глазами вдовы и обессыневшие матери!

А в столице империи и в Первопрестольной, Белокаменной — так любили тогда в газетах именовать Москву, — да и в любом городе и городишке на глазах вычерпанного войной трудового люда в чудовищных оргиях бесстыдствовали богатые и войною разбогатевшие.

Что говорить, если владелец Прохоровской мануфактуры на своем ситчике в первый год войны получил тринадцать миллионов прибыли: шесть миллионов пошло у него на погашение банковских ссуд, а семь миллионов было чистого — а вернее нечистого! — барыша.

Со скрежетом зубовным узнавал, а то и видел и слышал голодный рабочий люд, как из ночи в ночь и до белого света беснуется тугая мошна в какой-нибудь «Вилле Родэ», где погуливал частенько и Распутин, или где-нибудь в «Стрельне», у «Яра», беззастенчиво утоляя в угаре цыганщины все и всяческие причуды купеческого чревоугодия, похоти и гортанобесия.

А только напрасно думали, зря самообольщались эти бесновавшиеся на клокочущем вулкане, что народушко, мол, еще не скоро поймет, что к чему. Понял! Кедровы были не только на фабриках и заводах — Кедровы шли в окопы!

Самое начало войны русский рабочий класс уже встретил стачками гневного отпора. Но если в первом году мировой бойни этих стачек — не хочем войны! — было что-то около семидесяти, то в следующем, тысяча девятьсот пятнадцатом, число их перевалило за тысячу! Более полумиллиона рабочих, заслышав призывы большевиков, остановили станки.

На улицы, в толпы, в колонны антивоенных демонстраций, ринул российский пролетариат свой гневный, яростный вопль против начавшихся уже на тысячеверстных фронтах повальных убийств.

И это — несмотря на аресты, тюрьмы и улюлюканья на рабочих: «Пораженцы!», несмотря на военно-полевые суды; несмотря на трусость, слизнячество, рачьи повадки меньшевиков, которые все еще под знаменем будто бы РСДРП звали русских рабочих припасть к сапогам Николая, дабы не подпасть под сапог Вильгельма!

Изо дня в день прямо в уши рабочего люда свиристели на все лады, заливались, завывали истошно все и всяческие газеты — от кадетской «Речи», до «Газеты-копейки»: «Война до победного конца!»

Продажные перья писак всевозможных мастей и рангов, обмокнутые в солдатскую кровь, призывали «дробить черепа тевтонских варваров, этих новых гуннов двадцатого века».

Тщетно! Не за хоругвями и кадилами молебнов и шествий, где могучий бас протодьякона вкупе с хором молил: «О еже покорити под нозе благоверному государю нашему, императору Николаю Александровичу всех врагов его, на супротивные даруя», — а за красными знаменами демонстраций да на тайные большевистские собрания шел рабочий!

В июне тысяча девятьсот пятнадцатого на улицах Костромы расстреляна была демонстрация рабочих: убито и ранено больше пятидесяти человек.

В Иваново-Вознесенске в августе — более ста!

Кедровы вновь и вновь, не щадя своих жизней, несли народу, солдатам, в окопы — страшную правду Ленина: — Зря проливаете свою и чужую кровь! Убийцы братьев! — таких же, как вы, крестьян и рабочих, наемных рабов капитала, — остановитесь, обманутые безумцы: не за отечество гибнете — за сверхприбыли банкиров, купцов, помещиков, капиталистов, за грабеж колоний, ради беспутной царской шайки. Немецкий и русский рабочий, немецкий и русский крестьянин, поймите, что вы суть братья! Враг — у вас за спиной: это кайзер и немецкие капиталисты у немецких солдат, царь и русские капиталисты — за спиной русских солдат. Против этих поворачивайте штыки, против своих правительств, каждый против своего. Война — войне!

Народ еще не знал Ленина, но уж всей кровью жаждал его.

Большевизм уже бушевал в крови народа.

Не проходит и года войны, как слово «братание», данное Лениным, брошенное в окопы, замалчиваемое печатью, но с тревогою и злобой отмечаемое в тайных донесениях военных властей, начинает ходить в народе.

И не тогда ли впервые, в грозные дни девятьсот пятнадцатого, в сердцах пахарей и рабочих, одетых в серые шинели, сперва глухой, подавляемый, зародился вопль неистового гнева и мести: «Хватит, попили нашей кровушки!»

А те, а те все еще не хотели видеть, слышать и понимать, что уж весь народ русский, народ земли и труда, народ мозолистых рук и рабочей неискоренимой правды в сердце, ощутил наконец, почуял, стал прозревать истинную подоплеку войны — чудовищную и мерзкую!

Под все нарастающими, неотвратимыми накатами бушующего народного моря уж ползли, оплывали, начали давать трещины вековые устои царского трона, который, казалось, вот-вот опрокинется и рухнет в пучину.

И тогда русская буржуазия, блудливо-либеральная и царепоклонная, в своем самодовольном упоении думской трибуной, пришла к вынужденному нарастающей катастрофой решению — «возроптать»; «Мы будем говорить, дабы народ молчал!..»

И самое ужасное для царя в этом думском ропоте было то, что возроптала именно эта Государственная дума, четвертая по созыву, — Дума благонадежнейшая и царепослушная, не столь собранная, сколь подобранная, по испытанному рецепту, оставленному покойным Столыпиным. Дума землевладельцев и промышленников, дворян и купцов, Дума, до краев переполненная кадетами и монархистами, с ничтожной горсткой трудовиков и меньшевиков и буквально с каким-нибудь пятком депутатов от РСДРП Российской социал-демократической рабочей партии, фракции большевиков.

Но как раз эти-то последние в первый же год войны изъяты были из состава Думы как государственные преступники и наиопаснейшие смутьяны. И законопослушная Дума покорно позволила, чтобы у нее на глазах думский пристав вывел из самого зала заседаний большевика-депутата Петровского. И, погалдев, смирились «народные избранники»!

Когда же изъята была вся большевистская пятерка РСДРП и, согласно законам военного времени, ее закатали в Сибирь, то лишь вздохом злой радости и облегчения встретило думское большинство этот приговор: еще бы, призыв к государственной измене — дело не шуточное!

Вот в кулуарах Таврического дворца останавливают один другого двое парламентариев. Оба — упитанно-плотные, кудластые, однако отлично выбритые, при галстуках, в белоснежных, накрахмаленных манишках, в дурно сшитых сюртуках. Видно, что эти — не из числа лидеров: рядовики. Густое оканье выдает в них представителей из каких-нибудь северо-восточных окраин. Провинциальная важность: ну, как же — депутаты Государственной думы! И похоже, что из купцов или промышленников: у одного на пальце массивный золотой перстень с печаткой. Петербуржец бы не надел! У другого под мышкой — желтый шагреневый портфель.

Происходит это как раз близко тех дней, когда стал известен приговор, вынесенный большевикам-депутатам. И естественно, что сразу же об этом и разговор.

Говорил больше тот, что с портфелем, как видно гордящийся своей осведомленностью, а другой только вставлял реплики, спрашивал да возмущался поведением арестованной пятерки.

— Нет, вы подумайте только! — Это говорит с портфелем. — Ведь эти господа хорошие, вся как есть, арестованная пятерка: Муранов, Петровский, Шагов, Бадаев и этот — как его? — Самойлов, — они же только прикидывались депутатами Государственной думы, да, да! Здесь, в Таврическом, среди нас, они, видите ли, депутаты, парламентарии, правда не слишком корректные на трибуне, но это дело понятное, все они выходцы из рабочей среды, и не за это же сцапали голубчиков! А ужас в том, что они, будучи членами Государственной думы, оказывается, нелегальную пропаганду вели! Как вам это нравится?! Они же все, эти ленинцы из РСДРП, они же ведь подпольную агитацию изволили совмещать с думской деятельностью. И после этого кричат о депутатской неприкосновенности! Нет, что-нибудь уж одно: или ты парламентарий, или ты — злостный подпольщик! Перед нами, видите ли, в Думе, они — наши коллеги, сочлены, а вне стен ее у них все другое. Конспирация. Партийные клички. Явочные квартиры. Пароли. Переодевания, парики! И едва они вышли из зала заседаний, как сейчас же они, видите ли, уже не члены как-никак всероссийского парламента, а прежде всего — члены нелегальной антиправительственной организации и творят только волю пославшего их, волю своего центрального комитета. Дисциплина у них, батенька, железная. Да они и с думской трибуны должны были, оказывается, только то и говорить, что им напишет из-за границы их Ленин!