— Люди в шинелях? В зеленых-то военнопленные, а в серых, наверно, дезертиры. Сюда пригнали около сотни мадьяр. Поместили их на Канавной улице в Ширшовском доме, — пояснил Чевардин. — Сдали их под надзор полиции и заставили работать на заводе в сборочном цехе. Народ встретил их по-разному. Одни грозились убить. Особенно женщины кричали: «А-а, ироды! Попались? Ну мы вам здесь морды раскрасим!» Конвоиры едва сдерживали напор в тот день, когда их привели со станции. Другие защищали: «Причем тут солдаты? Они сами-то не пошли бы воевать, их принудили».
Теперь все смирились. Пленные работают уже без охраны. Ходят по поселку без конвоя. Покупают продукты. Они оказались мастерами на все руки — сапожники, портные, часовщики, мебельщики, музыканты. Делают все почти бесплатно. Тычут себе в грудь пальцем и твердят: «Их арбайтер». Пытаются сказать по-русски: «майне млека», мне молока, значит. Завязывается дружба с народом.
— Вот это хорошо. Вы, конешно, не упустите удобного случая? — спросил Мызгин.
— Безусловно, не упустим. В сборочный цех к ним уже послали Сашу Чеверева. Парень надежный. Он выучил несколько немецких слов: «гутен морген, гутен так, камераде, арбайтен, их, аллес, энде» и стал совсем своим парнем среди них. Мадьяры оказались очень восприимчивыми. Многие уже кой-как объясняются по-русски.
— Это хорошо. Если среди них не окажется предателей, то вы сможете сколотить крепкую организацию.
Друзья расстались. Мызгин в тот же день уехал в Уфу. А Чевардин вернулся на завод.
ПЕРЕД БУРЕЙ
В один из морозных дней снежного января 1917 года на главной улице Сима появился солдат на костылях. Он резко выбрасывал вперед костыли и, наклоняясь на них всем корпусом, переносил левую ногу. Солдат останавливался, смахивал снег с ресниц, бороды, усов, присматривался, как бы ища дом, в который ему нужно зайти, и шел дальше.
Многие жители Сима провожали взглядом человека, отмеченного войной. Вот он остановился около дома Чевардиных. Соседи заторопились к Василию Андреевичу.
Чевардин с тревогой открыл двери незнакомцу.
— Проходите, пожалуйста. Извините, не узнаю вас.
— Вы и не знаете меня. Я к вам по просьбе вашего брата Ивана. Мы с ним вместе на фронте были. Сам-то я златоустовский. Вот по пути и заглянул к вам.
— Спасибо, что зашли. Раздевайтесь, пожалуйста. Жена, согреть надо служивого, позаботься, — засуетился Василий Андреевич, боясь задать вопрос о брате: «А вдруг убили?!!»
Фронтовик, не торопясь, разделся, сел, вытащил махорку.
Хозяйка дома быстро оделась и вышла.
— Ну вот, теперь могу рассказывать. Не с радостной вестью я к вам заглянул.
Василий Андреевич побледнел, но удержался от вопроса.
— Вот, как видите, правую ногу до колена у меня оттяпали. Снаряд рванул нас вместе с Иваном Андреичем. Обоих в госпиталь увезли. Ну я-то вот уже здесь, а он, — солдат закашлялся, — а он еще в госпитале остался. Дал мне ваш адрес и просил сказать вам, чтобы вы не волновались.
Солдат замолчал. Василий Андреевич нервно теребил седую бороду. В избу вошли соседи и вместе с ними Александр Чеверев, который крепко дружил с Василием Андреевичем.
— Можно к вам?
— Да, да, — торопливо ответил Чевардин, — проходите, раздевайтесь, присаживайтесь.
— Здравствуйте, служивый, никак с фронта? А мы думали — вернулся Иван Андреевич.
Чевардин моргнул солдату, дескать, о брате пока не говорите.
— Ну, какие новости можете рассказать нам? — спросил Чеверев. — Говорят, в Петербурге бастуют рабочие, требуют прекратить войну! Не слыхали?
— Што там говорят, не знаю. А я вот сам видел, — ответил фронтовик, — как солдаты воткнули штыки в землю и вышли из окопов навстречу немцам. Те тоже вышли. Мы встретились, обнимались, руки жали друг другу. Наши кричали: «Братцы! Долой войну!» Немцы тоже что-то кричали. А офицеры с обеих сторон по всем стрельбу открыли.
— М-да-а, — произнес Чеверев, не найдя, что сказать.
Солдат поведал о положении на фронте и настроении воинов.
— Што будет дальше, сказать не могу. Одно ясно: воевать так нельзя.
— Ну, а вы, видимо, вместе сражались с Иваном Андреевичем-то?
— Да. Вот весточку занес.
— Друзья, — прервал беседу Чевардин. — Я хотел, чтобы эту весточку не сразу узнали родные. Но пока жена не вернулась и не собрались все родственники, скажу: Иван в госпитале в тяжелом состоянии.
Глубокий вздох вырвался у гостей. Они долго говорили о своих земляках, пострадавших и погибших на фронте.
Фронтовик уехал в Златоуст, а его рассказ пошел по всем домам и цехам завода.
Весь январь прошел в предчувствии больших событий. Февраль принес разительные новости.
— Вы только послушайте, Василий Андреевич, — говорил начальник почты Разуваев при очередной встрече с Чевардиным, — царь прервал занятия Государственной думы! Чего доброго он еще ее распустит! Я вычитал еще одно любопытное сообщение. Оказывается, в Петербурге женщины громят продовольственные магазины! Еще, еще вам сообщу одну новость, — торопливо тараторил Разуваев, как бы боясь упустить слушателя. — Сегодня нашему купцу Шашкину пришла телеграмма из Петрограда от сына. Он пишет: «Все кончено. Поступай с капиталом, как тебе советовал». Что бы это значило, как вы думаете?
— Право же, не знаю.
— А я думаю: началась революция!
— Да ну?! — будто удивился Чевардин.
— Ей богу! Вот такое у меня предчувствие.
Это предчувствие было не только у Разуваева. Чевардин немедленно послал Евграфа Булыкина к миньярским большевикам.
Утром пятого февраля весть о свержении царя, принесенная из Миньяра, облетела завод, а к вечеру ее уже знал весь поселок.
БУРЯ
В доме рабочего Мартынова Алексея Ивановича впервые собрались вместе симские большевики. Их было на этом собрании сорок человек. Многие с радостью узнали, что его товарищи по работе тоже, оказывается, большевики. Строгая конспирация не давала им возможности раньше признаться в принадлежности к партии.
— Товарищи, вы все уже знаете весть о свержении самодержавия. Мне сейчас так и хочется спеть слова еще вчера запретной песни. — Чевардин посмотрел на притихших товарищей и во всю мощь своего красивого голоса грянул: «Весь мир насилья мы разрушим до основания, а затем…»
Собрание с радостью подхватило:
«Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем…»
Чевардин поднял обе руки, прося остановиться.
— Товарищи! Я только что получил Манифест Российской социал-демократической рабочей партии, Манифест Центрального Комитета нашей партии.
В комнате наступила гробовая тишина.
— Граждане! — начал дрожащим голосом Чевардин. — Твердыня русского царизма пала… По всей России берите в свои руки дело свободы, свергайте царских холопов, зовите солдат на борьбу. По всей России, по городам и селам создавайте правительство революционного народа!
«Урраа» сотрясло воздух с такой силой, что погас свет в керосиновой лампе. Хозяин немедленно зажег его.
— Товарищи! — продолжал Чевардин, — надо действовать. Предлагаю завтра же приступить к разоружению заводской администрации, полиции и купечества, созвать граждан и избрать революционный исполнительный комитет.
Коммунисты дружно решили все вопросы, выдвинутые Чевардиным, и с песней разошлись по домам.
Утром протяжно запел гудок. Вереницей потянулись к заводу рабочие. Они шли группами и громко обсуждали события, не озираясь по сторонам, как прежде. Но не все из них верили в благополучный исход начатой революции. Многие с опаской оглядывались на 1905—1906 годы. В заводском дворе, у проходной рабочих встретили большевики.
— Товарищи, сейчас будет общее собрание, задержитесь!
— Ишь ты, «товарищи… собрание… задержитесь». Смотри, как смело действуют ребята! Пойдем, послушаем.
— Товарищи! — громче крикнул Чеверев, — над нами больше нет власти царя! Теперь мы сами власть! Наша партия большевиков призывает трудящихся брать власть в свои руки! Наши соседи-миньярцы уже разоружили полицию и создали народную милицию. Надо сделать это и у нас.