Около часу ночи с 12-го на 13-е меня вызвал к телефону Мандель. Он сказал, что в 15 часов состоится заседание совета министров, на котором меня просят присутствовать. Мнения Рейно и Вейгана резко разошлись. К тому же послезавтра вечером ожидается вступление немцев в Париж.

Я был полностью согласен с министром Жоржем Манделем и здесь мне хотелось бы воздать должное его горячему патриотизму. Мое свидетельство не может внушать недоверия, поскольку у меня с ним были самые серьезные политические расхождения. Еще после войны 1914-1918 годов он в качестве начальника кабинета Клемансо в течение двух лет, до того самого дня, когда специальный арбитраж не подтвердил мою правоту, обрушивался на меня за мое управление городом Лионом. Таким образом, я был вправе отвернуться от него; однако патриотизм Манделя был столь искренен и решителен, что я, напротив, привязался к нему. Мандель обладал завидным мужеством. При любых обстоятельствах он всегда оставался человеком, безгранично преданным своему долгу. Я видел его в Бордо, когда Петэн отдал дурацкий приказ о его аресте и когда Мандель потребовал от маршала письмо с извинениями, которое мне довелось прочитать. Его смерть, о которой мне рассказал Лаваль во время моего мнимого освобождения в августе 1944 года, была подлым убийством. Гитлер отправил Манделя во Францию, чтобы использовать его в качестве заложника, когда находившееся в Алжире правительство принимало суровые меры против предателей. Его доставили в Париж и заключили в тюрьму Сантэ. Директор же этого заведения, якобы не получив соответствующих инструкций, отправил его на дорожные работы. Я думаю, что правосудие прольет свет на обстоятельства, предшествовавшие этой чудовищной драме. Я приветствую этого мученика. У него хватило мужества быть несгибаемым патриотом в годы, когда министрами становились люди, которых во времена Клемансо расстреляли бы. Боло, если бы он жил при вишийском режиме, поставили бы у власти, а не отправили на виселицу. Жорж Мандель не пошел на сделку с совестью. В ходе бурных событий наши взгляды всегда совпадали.

Итак, в ночь со среды 12 июня на четверг 13-го Мандель призвал меня на помощь. Я отправился в Тур ночью на машине и прибыл туда 13-го. К часу дня я приехал к Рейно, в Шисей. Там находились председатель сената Жанненэ, Мандель, министр Дотри. Последний составил ноту, датированную 12 июня (14 часов). «Перемирие, – говорилось в ней, – имело бы следствием разрыв между англосаксонской демократией и нашей, расчленение нации и, на протяжении нескольких поколений, закабаление небольшого отрезка территории, который будет отведен Франции. Могущество франко-британского военно-морского флота, поддержанного флотом Соединенных Штатов, обеспечивает нам, за отсутствием свободы маневров на захваченной территории, свободу действий во всем мире. Эта свобода даст нам возможность воссоздать, опираясь на ядро нынешних франко-британских армий, огромную армию, которая позднее сумеет высадиться на французском побережье под прикрытием мощного воздушного флота. И в 1943, в 1944 или же в 1945 годах у нас хватит сил разгромить Германию и на обломках истерзанной родины создать новую Францию, если нам удастся спасти ее душу». Подобные взгляды оказались пророческими. Рейно доложил о плачевном положении на фронте и зачитал нам письмо, написанное им Вейгану. Мы с трудом вернулись в нашу резиденцию, в Монконтур, по дороге, забитой беженцами. В этот день в Турской префектуре состоялось совещание между Рейно и Черчиллем. Французский премьер-министр дал понять своему британскому коллеге, что Франция, возможно, будет вынуждена уступить. О чем еще они говорили между собой в тот трагический час, могут рассказать нам лишь они сами. Знаю лишь одно: Уинстон Черчилль вновь показал себя другом Франции, каким он и был всегда. Я вспомнил о радостном волнении, охватившем его в Версале во время парада в честь короля Георга, который вселил в нас столько надежд и иллюзий. В Туре Черчилль часто выходил в сад, чтобы посовещаться со своими коллегами лордом Бивербруком и лордом Галифаксом. Я встретил его в одной из комнат, где он, со слезами на глазах, сидел в кресле, и как только мог заклинал его не покидать несчастную Францию. Уверен, что, как и я, он не забыл эти особенно жестокие минуты.

В тот же день, 13 июня, состоялось заседание совета министров. По предложению Бутилье президент Лебрен, как мне сказали, заявил, что на своем предыдущем заседании совет отверг перемирие. Вейган, хотя и не изменил свою позицию, не так решительно настаивал на перемирии, как накануне. Рейно согласился предпринять новый демарш и обратиться к Соединенным Штатам с просьбой о помощи.

В Бордо

14 июня, перед тем как уехать из Тура, я повидал Манделя, который информировал меня о состоявшемся накануне заседании совета министров. Затем я отправился в Бордо, сделав остановку в Сент-Жюньене. В тот же день в 21.45 Рейно сообщили, что британское правительство не может освободить Францию от ее обязательств. В субботу, 15-го, утром я был занят поисками жилья для депутатов: очень многие из них прибыли в Бордо. Мне пришла в голову мысль о том, что, быть может, военно-морское ведомство предоставило в мое распоряжение пароход для этих целей. Я отправился в адмиралтейство. Там я застал адмирала Дарлана, которому изложил свою просьбу. «Невозможно, – ответил он мне. – Я сейчас готовлю широкую операцию и нуждаюсь в каждом судне». Я решил, что речь идет о перевозке войск, и поэтому не стал настаивать. После того как этот вопрос был решен, Дарлан отвел меня к окну и внезапно спросил:

– Верно ли, председатель, что эти ж… Петэн и Вейган хотят заключить перемирие? Если это так, то я уйду вместе с флотом. Вы поняли меня?

Я поздравил его и вернулся домой завтракать с чувством бодрости, вызванным встречей со столь решительным человеком.

В тот же день у Поля Рейно собралось несколько человек. Он передал нам ответ Соединенных Штатов на его первое письменное послание. Вашингтон обещал умножить усилия Америки. Рейно сообщил нам также, что он отправил президенту Рузвельту новое послание сугубо личного характера. В нем он заявил, что, если Соединенные Штаты не вступят в войну, Франции придется вступить в переговоры с неприятелем. Жанненэ разумно отметил опасность подобной формулировки, ибо может сложиться впечатление, будто на Соединенные Штаты оказывается давление и делается попытка без всякого основания взвалить на них ответственность.

Было совершенно ясно, что положение в высшей степени серьезное. С тех пор как встал вопрос о перемирии, я не переставал думать о происходящем. Как старый картезианец, аналитик, я составил для самого себя записку. На содержащихся в ней доводах основывалось мое резко отрицательное отношение к перемирию и положительное – к так называемому голландскому решению.

1. Если на суше положение действительно безнадежное (что было бы страшным несчастьем), то в этом случае пленение или капитуляция армии коснется лишь войск метрополии. Остальные соединения сухопутной армии (Алжира и империи), флот и авиация будут на свободе.

2. Голландское решение обеспечивает независимость правительству. Безоговорочная капитуляция превращает государство в пленника и лишает его возможности воссоздать свои вооруженные силы. Однако государство выше армии, и его необходимо спасти.

3. Голландское решение позволит соблюдать наши договоры с Англией и Польшей. Я основывал всю свою внешнюю политику – порой тщетно, как, например, в вопросе о долгах Америке, – на соблюдении данного слова. Из всех достояний самым ценным является честь. Франция, какой я ее себе представляю, какой люблю, не может нарушить свое слово.

4. Это решение не является актом предательства е отношении государств, подобно нам подвергшихся вторжению и заявившим, что они остаются вместе с нами.

5. Оно даст нам возможность продолжать борьбу против Италии и даже, быть может, одержать верх над этой союзницей Германии.

6. В случае посредничества оно не лишает нас возможности извлечь из него выгоду.