Выпалив все это единым духом, Калмыков повернулся, стуча каблуками, быстро вышел из комнаты, с грохотом захлопнул дверь.

Хорунжий облегченно вздохнул. Вахмистр вышел в коридор — проследить за стремительно удалявшимся Калмыковым. Атаман покинул здание. Вахмистр вернулся и подошел к столу хорунжего.

— Что он там написал? Опять, по обыкновению, загнул?

— На! Читай, — протянул какие-то бумаги хорунжий.

— Ха-ха! — смеялся одними губами вахмистр. — Вот так лезорюция! Ха-ха! Ну и черт! Мастер-ругательник! Умеет наложить лезорюцию. И откуда он такие загогулины знает? Ха-ха!..

— Тебе смешно, — устало сказал хорунжий, — а я трясусь, как осиновый лист. Тружусь не покладая рук, а он недоволен: «Миндальничаете». Вытяни-ка что-нибудь из этого мужлана…

— Отдай мне его — вытяну! — вахмистр перевел бесцветные, оловянные глаза на Семена. — У меня опыт…

— Да бери ты его! Жалко, что ли, — отмахнулся хорунжий.

— Твои дела, дружок, неважнец! — заметил вахмистр. — Хозяин тобой недоволен. Я тебе помогу узнавать его настроение. Кубанка заломлена на макушку, — значит, ничего, мирен. Сдвинута вниз, на нос, — зол, как голодный волк. Тогда остерегайся, беги куда глаза глядят. С чего освирепел? От япошат узнал, а не от вас, контрразведчиков, что восстание в гарнизоне — большевистская работка. Да, да! Не гляди как на психа. Я при атамане находился, как он с двумя новыми шпиками говорил. Их из Иркутска прислали: кое-кто из комиссаров от Семенова сбежал и в Хабаровске укрылся. Золотые гуси из главковерхов. Шпик их знает. Понял комбинацию из трех пальцев, какую вам построили самураи? Ха-ха!

Другой шпион докладывал: не все большевики в городе выведены, кои еще хоронятся в городе, а кои сидят в тюрьме и на гауптвахте, а дела делают. Арестанты сумели договориться с лопоухими солдатами и казаками. Оказывается, не только солдаты, но и казаки бегали к заключенным большевикам. Караульные с ними спелись, записки передавали. Точно! Как в аптеке на весах. «Сам» эти сведения получил от двух захваченных мятежников.

Атаман рысь рысью по кабинету крутится: восстали не только солдаты, но и казаки. А ведь он — атаман Особого казачьего… ха-ха! Это, брат, не фунт изюму.

— Да-а! Дела! — только и мог сказать хорунжий.

— С орудий замки поснимали и куда-то ухайдакали, — продолжал Замятин. — Япошатам спасибо — помогли генералу, не дали восставшим прорваться, уйти из города. Жалко, переловить их не удалось: успели под охрану америкашек спрятаться. Их оттуда теперь не вытащишь, а то потешили бы душеньку. Руки чешутся расправиться за черную измену. Капитан Верховский, молодец-подлец, какую хитрую штуку удумал и атамана ублаготворил. От имени атамана обращение к восставшим напечатал: мол, кто добровольно вернется ко мне, тому полное прощение. Только думка у меня — нема таких простаков, чтобы на дешевку-блесну клюнули…

— Как же мы проморгали? — беспомощно вырвалось у хорунжего.

— Столько народу пошлепали, думали — всё, — ответил Замятин. — Чего он так беснуется? Упустил момент. Были донесения: в полку неспокойно, идут разговоры, волнения, недовольны и мобилизованные казаки — осуждают расправы над населением. И все мимо ушей. Атаман позвал покойника нынешнего — командира полка Бирюкова. Ты знаешь его? Размазня и шляпа!..

— Знаю, конечно…

— Под вашу го…… ответственность, — кричал на него атаман, — выведайте, кто смеет рыпаться, и расстреляйте всех, сочувствующих «собачьим депутатам». А тот пентюх ни «бе» ни «ме». Самого с почетом схоронили, с музыкой.

Ко мне атаман ластится: «Прости, Юрка, по пьянке приговор утвердил». Совестно ему: обращается со мной, будто я мамзель-стрекозель. Велел сшить новую форму, обещает повышение в чине. Хорошую лошадь приказал выдать. А я ему порки еще не простил…

— Ты, Замятин, на меня за приговор не сердись, — искательно сказал хорунжий, — тебе проще — атаман к тебе благоволит. Он предупредил нас: не щадить и своих, если разлагают дисциплину и болтают негожее про него. А тут на тебя бумажка. Может, бумажка с подковыркой? Ну, и по всей строгости закона…

— Я на тебя, хорунжий, не сержусь, — панибратски заметил Замятин. — Ты человек подневольный. А вот кто по доброй воле донес? Ты не говори, ты только головой махни, ежели я в точку попаду. Бумагу капитан Верховский состряпал?

Хорунжий озадаченно молчал, потом нехотя кивнул.

— Только, Замятин, чур: никому ни гугу! Подведешь меня под монастырь.

— Так я и думал! Могила, ха-ха! Юрик Замятин человек слова и дела. Ха! Понабрали новичков в полк, а они — ни уха, ни рыла. Сам взялся. Едем ночью в казарму. Построили гавриков. Атаман делает поверку: идет вдоль рядов, плечи выставил, сгорбился, руки в карманах. Взглянет — как шилом кольнет. Клокочет, как самовар, полный жару. Подозрителен кто — кидается, револьвер к морде: такой, сякой, разэдакий!.. Вчерась на плацу шли занятия. Примчались мы туда. Он соскочил с коня, на нем бурка была черная, хлоп ее оземь — обходит новобранцев. Стоит деревенский парняга — «уши врозь, дугою ноги», не ест глазами начальство, как положено. Гаркнул на него атаман, выхватил из кобуры револьвер — бац! И нет старушки…

— Ты говоришь, что атаман был в курсе дела, как же он допустил выступление против него?

— Затмение нашло! Поверил докладам, что всех комиссаров-большевиков под метелочку… А они и в тюрьме, и на гауптвахте не дремали; подготовили мятежников: шито-крыто. Ночью обезоружили и уничтожили офицеров. Дураку Бирюкову семь пуль вкатили. Мальчишек-кадетов, к полку приписанных, как щенят шелудивых, побросали и заперли в подполье. Тихо и неслышно двинулись по направлению к «Чашке чая» — захватить атамана. Минуты за две нас упредили, что идут. Мы с атаманом повалились на коней — и аллюром айда к самураям. Всполошили их. Команда! Боевая походная готовность самураев, взяли мятежников в оборот, окружили. Те — круть-верть, а деваться некуда: не пробиться из города. Ноги в зубы — и бегом к америкашкам, в иху зону.

— Все равно будут у нас, — сказал хорунжий, — американцы отдадут.

— Бабушка надвое гадала. Атаман уже требовал их выдачи, а янки наотрез отказали. Нейтралитет соблюдают. На Красную речку, за проволоку, мятежников отправили, а нам не отдали…

— Да. Дела, значит, заварились серьезные.

— Куда серьезнее! В пику японцам и атаману америкашки переодевают восставших в штатское и распускают по домам. Хитрые, бестии: во-первых, славу плохую о нас народу понесут, языками трепать, во-вторых, некоторые уйдут в тайгу и будут нас же бить!

— Да, дела, — повторил раздумчиво хорунжий, искоса поглядывая на Семена: тот воспользовался моментом, что о нем забыли, и, присев на стул, слушал россказни развязного вахмистра.

— Встать, вахлак! Уселся, как у тещи на именинах! — взорвался, как пороховая бочка, хорунжий.

— Так его, так! Ха-ха! — подначил Замятин. — Дай ему жизни! Я им сам подзаймусь от скуки, пока меня не определят к месту…

Семена бросили в сырой подвал. Два дня провалялся он на голом каменном полу без пищи, сна и воды.

На третий день в дверях встал Замятин. Желтые лампасы на брюках, желтые погоны. На рукаве странной, похожей на кавказскую — с газырями — гимнастерки пришит ядовито-желтый туз с черной буквой К в центре. На криво посаженной шапке — череп и скрещенные кости. Вахмистр уставился на партизана, оцепеневшего от усталости, голода и холода. Не сводя оловянных глаз с беззащитного Костина, двинулся к нему, расставляя ноги, как моряк на вахте во время жестокого шторма.

Семен — человек богатырской, недюжинной силы, легко, без напряжения бросал на плечи пятипудовый мешок. За дни пребывания в калмыковской контрразведке Костин уже повидал всякого, попробовал горячего, но все же испугался, когда продолжавший молчать гигант приподнял его за шиворот с пола и потряс в воздухе, словно не чувствуя тяжести могучего тела партизана. Бросив Семена, как пустую ветошку, на пол, верзила захохотал.

— Ха-ха! Чуешь, болван? На одну ногу наступлю, за другую потяну — раздеру на две части. В одной останется твое буйное сердце, а в другой — печенка. Ха-ха-ха…