Человек с неимоверным усилием поднялся и вышел, шатаясь, из клетки.

Семен охнул. Юнец. Мальчонка лет шестнадцати!

Стройные, длинные ноги юноши, недавно еще мускулистые и выносливые, с трудом держали полуголое тело в отрепьях, избитое до черноты.

Семену послышалось — вахмистр слегка вскрикнул. Он стоял у стены, молчаливый, трезвый, и смотрел на пожилого врача с оливковым, побледневшим лицом. А тот с гадливостью и презрением отвернулся от вахмистра.

— Убери глаза! Не смотри! — с провизгом кричал офицер юнцу.

На избитом лице юноши с опухшими, запекшимися кровью губами жили только глаза человека, заживо распятого на кресте. Гордая, непоколебимая, сверхчеловеческая сила была в прямом и просветленном взоре юноши. Трясясь, как в падучей, офицер продолжал кричать:

— Не смотреть! Не сметь смотреть! Я совсем не сплю: все ты смотришь и смотришь…

— Боишься? Бойся, бойся, плюгавая мразь… — с трудом, но ровно, с сознанием правоты сказал юноша. — Попомни навсегда одно: не спрячешься ты от меня. Никуда и никогда не уйдешь. И от мертвого не уйдешь. Вырядился в новую сбрую? Малиновые штаны надел? С кого их содрал, черный ворон? Старые-то кровью пропахли — невтерпеж? Чего ты трясешься, трясучка? Я сильнее тебя, гнида! Вернись ко мне выбитая тобой сила, я тебя щелчком сбил бы, слизняк!

Взбешенный вахмистр оторвался от стены, шагнул вперед и наотмашь ударил юношу. Тот упал.

— Юрий! Катюга! Убийца! — бросился на вахмистра врач.

Неуловимым движением длинной, как у гориллы, руки вахмистр отбросил его от себя и выругался.

Конвульсия передернула застывшее лицо вахмистра, и то ли с презрением, то ли с жалостью он сказал офицеру:

— Эх вы, кадетик! Да вам простительно: только что со школьной скамьи. Дошли до предела накала? Ничего, пройдет. По себе знаю — пройдет. Дальше не будет ни страха, ни стыда, ни жалости, ни пощады. Пройдет, все пройдет…

Прозвучал голос юноши, лежавшего на полу:

— Нет, не пройдет. У него это никогда не пройдет, — медленно, задыхаясь, говорил он. — Ему никуда от меня не уйти…

Офицер закружился, как внезапно ослепший щенок, потом вне себя распахнул двери вагона и выскочил в холод, буран.

— А ну, выходите и вы, — приказал вахмистр конвоирам. — Ждите там меня, сейчас выйду.

Он проверил, плотно ли прикрыта дверь, затем быстро шагнул к врачу.

— Кеша! — шепотом сказал он. — Иннокентий! Ты давно здесь?

— Несколько дней, — брезгливо отвечал Иннокентий.

— Почему ты не ушел? Я ведь предупреждал, что за тобой следят.

— Не успел. Думал уйти в деревню, но схватили.

— Били? Почему это прошло мимо меня? Неужели они знают, что мы родственники? — жарко шептал вахмистр.

— Были родственниками, гнус! — тоже шепотом, жестко кинул врач. На болезненном, оливковом лице его не осталось ни кровинки.

— Кеша! Сейчас не время спорить. Не время объяснять, как я дошел до жизни такой. Как, как вырвать тебя отсюда? Я уйду. Жди. Надо что-то спешно предпринять…

Вахмистр ушел.

Снаружи лязгнул затвор.

В вагоне стояла враждебная тишина.

С мучительным стоном юноша поднялся с пола и упал на скамью.

Врач подбежал к нему, осторожно, боясь причинить лишнюю боль, послушал сердце. Беспощадно исполосованное, исхудалое тело юноши билось и трепетало.

Доктор взял его на руки и озирался по сторонам, не зная, куда переложить со скользкого, грязного ложа.

Семен подошел к ним, поднял с полу какую-то ветошь, вытер мокрые доски и, подостлав жалкие лохмотья, помог врачу поудобнее уложить паренька.

— Беда какая! — потерянно сказал врач, опускаясь недалеко от скамьи на пол. — У него открытые раны. Нечем даже перевязать… Заражение крови начнется!

— Какое там заражение крови, сударь! — враждебно сказал пожилой рабочий в замасленной блузе. — Откуда у него кровь? Всю выпили из него… ваши друзья. До вечера не доскрипит.

Врач вспыхнул, его бросило в жар от презрительных слов. Он понял — его принимают за предателя, может быть даже за шпиона, подосланного контрразведкой выудить из обреченных сведения.

— Почему мои… — начал он и запнулся, — друзья? За что мне… оскорбление?!

— Не знаю, — ответил, пожав плечами, рабочий, — с нами они не шепчутся.

— Да поймите вы!.. — рванулся к нему врач, но рабочий, злобно глянув на него, отошел и грузно опустился на пол.

— Боже мой! — потрясенно сказал врач, обращаясь к Семену. — Он не верит мне, думает… я… я заодно с этими палачами?.. Поверьте! Я врач…

Семен не ответил, отошел.

Никто больше не заглянул в «вагон смерти».

Изредка в морозном воздухе гудели паровозные гудки, передвигались составы, проходили, звеня оружием, переговариваясь, люди, где-то на миг рвали меха гармошки.

— Там, недалеко от нашего вагона, стоит второй товарный вагон. В нем живут конвоиры, — неизвестно для чего сказал Семену врач. Сняв с себя пальто и тепло укутав им юношу, врач просидел около него день, заботливо переворачивал, оттирал холодеющие руки.

Семен изнемогал: мускулистое, сильное тело требовало пищи. Просить у человека с шафранно-желтым лицом он больше не хотел. Мрачные, недоверчивые взгляды насторожившихся заключенных удерживали его.

Под вечер врач извлек мешочек с продуктами и, нарезав десять тонких ломтиков черного хлеба, положил на них маленькие квадратики сала.

— Товарищи! Прошу вас, — обратился доктор к заключенным, — возьмите хлеб. Здесь всем по ломтю. — Голос его задрожал и оборвался: никто не пошевельнулся в ответ на его слова. Голодные люди сидели отчужденные, замкнутые, будто не слышали его обращения. — Возьмите хоть вы, — взмолился доктор, обращаясь к Семену, — вы несколько дней не ели!

Голодная спазма сдавила желудок Семена, он проглотил обильную слюну, потянулся за куском хлеба, но тут же спохватился и отдернул руку.

Доктор уловил его движение и, оскорбленный до глубины души, сказал, обращаясь ко всем:

— Товарищи! Только умоляю вас, поймите меня правильно. Я вам… подозрителен. Выслушайте, буду предельно правдив… Я доктор, Иннокентий Львович, — и он назвал широко известную в Хабаровске фамилию, — я не красный, не большевик, но сердце, разум и дела мои за народ. Значит, я — красный! Я помогал товарищам, как и кому — не время и не место об этом говорить. За мной стала следить калмыковская контрразведка. За каждым шагом. Вахмистр — мой двоюродный брат. Но у нас с ним разная вера. Он узнал, что калмыковцы за мной охотятся, предупредил жену — мне следует скрыться из Хабаровска. К несчастью, я задержался. Несколько дней тому назад за мной пришли. Жена успела собрать мешок с продуктами, и меня увели. Избили. «Этому крышка. К расстрелу. Прямо на станцию повезем», — сказал конвоир. Меня бросили сюда. Вот и все, товарищи, — устало закончил врач. — Хотите — верьте, хотите — не верьте.

— А о чем вы шептались с… этой гадиной? — спросил рабочий в блузе, в упор подходя к врачу.

— Двоюродный… этот человек не знал, что я здесь, и неожиданно увидел… спросил, почему я не ушел. Я сказал: «Не успел». Он сказал: «Надо вырвать тебя отсюда. Жди». И ушел… Поверьте мне, друзья, — с таким надрывом в голосе сказал врач, что люди в вагоне зашевелились, — мне будет больно умирать. Последние минуты жизни отравлены вашим недоверием. На меня подозрительно смотрите вы… вы, ради которых я погибну…

— Ребята! Друзья! — чуть приподнимаясь на лохмотьях, сказал юноша слабым голосом. — Подойдите все ко мне.

Заключенные сгрудились около него. В сумраке вагона белело юное обезображенное побоями лицо. Глаза горели лихорадочно и ярко.

— Товарищи-други! — после долгого молчания, задыхаясь, произнес паренек. — Приходит мой конец. Этот плюгавый танцевал на мне. Отбил все. У меня к вам… великая просьба. Если свершится подлинное чудо… если хоть один из вас попадет на волю…

Слеза покатилась по его щеке.

Люди, стоявшие вокруг умирающего, с острой душевной жалостью и содроганием следили за ней.

— На волю! — вдохновенно повторил юноша. — Пусть он скажет… отцу, Николаю Юрину, что сын его Дмитрий Юрин умер честно… не сказал врагам ни слова. Умер, как подобает большевику. Я знаю. Я верю: придет, придет час свободы и отмщения. Я завещаю вам, живым, свою силу, веру и… ненависть!..