Вахмистр хохотал. Семена передернуло от его смеха.

— Партизан? Имя? Где живешь?

Семен молчал.

Вахмистр гаркнул, вызывая к себе подручных калмыковцев:

— А ну, ребята, работенка нам предстоит немалая: надо заставить дуб заговорить человеческим голосом…

Семен молчал.

Вахмистр уходил обедать, хлебнуть спиртного; надеялся — нечеловеческая боль, голод сломят волю партизана. Возвращался, распинал измученного Костина.

Семен молчал.

Наконец утомленный палач изнемог. Он бросил партизана на залитый кровью цементный пол и, сквернословя, приказал хриплым, задыхающимся голосом:

— На вокзал эту сволочь! В вагон. Там мы из него вырвем все необходимое. Гусь, похоже, важный, с золотой начинкой…

Семен очнулся от пронизывающего тело ветра и холода. Покрытый полушубком, он лежал на дровнях. Лошаденка бойко мчалась по безлюдным улицам затаившегося под небывалой напастью Хабаровска.

С двух сторон Семена охраняли калмыковцы с заряженными японскими винтовками в руках.

— Куда вы меня везете? — едва шевеля губами, спросил Семен.

Сидевший впереди с хлыстом в руках возница в длинном черном тулупе стегнул лошадь и весело пошутил:

— Каюк, крышка тебе, комиссарик!

Конвоиры подхватили охотно:

— На постоянный постой! На вечную квартерку!

— В «вагон смерти»!

Возница щелкнул хлыстом.

Озноб прошел по спине Семена. Он слышал рассказы об ужасах, творимых колмыковцами в этом вагоне. «Кончено, оттуда никто не выходил живым!»

Семен опять впал в тяжкое забытье. Очнулся он уже на полу вагона, куда бросили его, раскачав на руках, сопровождавшие казаки. Вот он в проклятом месте, в «вагоне смерти» палача Калмыкова, стоявшем в одном из железнодорожных тупиков, недалеко от хабаровского вокзала.

С трудом приоткрыл Семен опухшие веки: в вагоне темно и глухо, как в сырой могиле.

Семен простонал, пытаясь подняться на ноги; чьи-то теплые руки подхватили его и помогли встать.

— Что, товарищ, плохо вам? — услышал он участливый голос. — Не можете стоять?

— Ничего, сдюжу! — упрямо превозмогая огненную боль в поруганном врагами, истерзанном теле, ответил Семен, пошатываясь на ослабевших от побоев и голода ногах.

— Поесть бы, хоть кусочек хлебушка. Трое суток крошки во рту не было! — жалобно вырвалась у него конфузливая просьба, обращенная в темноту, к смутно чернеющему перед ним человеческому силуэту. Это был вопль о пище его большого изголодавшегося тела.

Человек молча нырнул в темноту, порылся в углу и сунул Семену краюху черного черствого хлеба.

— Ваше счастье. Когда меня забирали, жена догадалась сунуть мешочек с хлебом. Как знала, припасла заранее, а то здесь есть не дают: обреченные, к чему их кормить? Рассуждают по-хозяйски…

Размеренный голос человека, его дружеские интонации успокоили смятенную душу Семена. Он глубоко, по-ребячьи вздохнул и, уплетая за обе щеки хлеб, быстро покончил с изрядной краюхой.

Через несколько минут Семен крепко спал. Не слышал ни нестерпимого дерганья под ногтями, ни ядовитого жжения ожогов. Не чувствовал боли от загрубевшей рубашки, прилипшей к слившимся, взбухшим рубцам побоев. В «вагоне смерти» было пронизывающе холодно. Семен спал в одной рубашке и брюках, вправленных в длинные валенки, — полушубок бесследно скрылся в цепких руках конвоиров.

Человек, накормивший Костина, лег рядом с партизаном, прикрыл себя и его теплым зимним пальто. Прислушивался к тревожному, прерывистому дыханию соседа. «И такой крепыш, в кипении молодых сил, обречен на смерть? Да. Обреченные…»

Семен проснулся утром. По давней охотничьей и недавней партизанской привычке к оглядке, вниманию, он сторожко огляделся в незнакомом месте. Обыкновенный товарный вагон, обитый железом. Наверху небольшие зарешеченные окошки. В углу вагона, превращенного калмыковцами в застенок, невысокой перегородкой из продольных плах отгорожен закуток. На полу спят люди. Некоторые из них тяжко, протяжно стонут.

Взгляд партизана упал на тесно прикорнувшего к нему спящего пожилого человека с шафранно-желтым, болезненным лицом, покрытым кровоподтеками и ссадинами. Волна благодарной нежности согрела партизана, когда он заметил, как старательно был прикрыт чужим ватным одеянием.

«Прикрыл своим пальтом меня, — подумал Семен, — не побрезговал мужиком. А видать, сам не из простых людей, из ученых. Лицо бритое. Усы подстрижены не по-нашему, не по-мужицки… Руки промыты добела, и под ногтями чисто».

Спящий почувствовал на себе изучающий взгляд Семена, вздрогнул и испуганно приподнялся.

— А! Это вы? Вчерашний поздний гость? — со вздохом облегчения промолвил он. — А я уж думал, что это… они пришли. Ну как вы себя чувствуете, голубчик? Ка-ак они вас отделали! Живого местечка не оставили, — говорил человек, приподнимая вставшую коробом от впитанной крови рубашку Семена. — Ох как отделали… бандиты!

— Спина и задница еще ничего, — морщась, проговорил Семен, — а вот руки болят, ногти рвет, сил нет терпеть. Щепок деревянных они мне понатыкали, моченьки нет! — и он вытянул вперед опухшие, не сгибающиеся в суставах пальцы.

— Дайте-ка, дайте я посмотрю. Ой-ёй-ёй! Ну и богатырь вы, голубчик, — с такими занозищами спали, как младенец в люльке!

— Заснешь. Они мне три ночи спать не давали: начну засыпать — водой ледяной из ушата обдадут или железным ведром по камню бухают. Вскочишь как встрепанный, боишься — опять бить идут…

Человек с шафранным лицом порылся во внутреннем кармане пиджака, вытащил маленький перочинный нож и, усмехаясь, невесело произнес:

— Придется, как это ни грустно, обойтись без дезинфекции, без спирта. Вытащить дерево надо, а то уже начинает нарывать…

Ловко действуя кончиком ножа, он стал извлекать деревянные гвозди из-под ногтей Костина. Семен дергался, мычал от боли, хватавшей за сердце, а человек с профессиональной методичностью продолжал операцию.

— Аккуратные, бандиты… Под каждый ноготь по гвоздочку, — бормотал он, тщательно выжимая кровь из ран. — Ничего, ничего, голубчик! Потерпите. Кровь надо выжать — грязь стечет. А то нарыв неизбежен. Вы не сомневайтесь. Я врач и зря вас мучить не стану. Скоро боль утихнет.

— Заживет… Фу-у… — облегченно вздохнул Семен. — У меня мигом все зарастает. Медведь меня единожды обнял — в несколько дней затянуло. Кровь густая, как кедровая смола, таежная кровь…

Доктор медленно огляделся по сторонам: возвращался к неизбежной страшной действительности.

— Да… заживет, — машинально повторил он, а затуманившийся взгляд говорил другое, невысказанное: «А много ли тебе, голубчик, жить осталось?»

Семен прочитал этот вопрос в глазах врача и содрогнулся от нахлынувшего ужаса. Лихорадочная потребность бороться, действовать, драться за свою молодую, такую, казалось, неистощимую жизнь охватила его. Он рванулся, встал на ноги… Заметил железные решетки на маленьких окошках. Нет, не уйдешь. Никуда не уйдешь из мрачной, холодной темницы…

Залязгал запор. Загремели тяжелые шаги караульных. Послышалась ругань.

Семен похолодел — он узнал знакомый голос. Суетливо вбежал в вагон юный офицерик. Мрачная, громоздкая фигура гиганта вахмистра последовала за ним.

Низкорослый, как школьник, офицерик казался воткнутым в широкие голенища японских бурок. Широченные малиновые офицерские галифе с желтыми лампасами, офицерский с иголочки полушубок, щегольская, лихо сдвинутая на затылок кубанка — все на нем было новое, широкое, совсем не по плечу.

Два конвоира с винтовками в руках замерли у входа.

Офицер встал посреди вагона, крикнул сорванным мальчишеским дискантом:

— Крестник! Я приведу тебя в православную веру.

Человек, прикрытый грязными отрепьями, натужно и горестно простонал, пытался встать, но не смог. Тогда он повернулся на живот и встал на четвереньки, но слабые руки подломились, и человек упал на них лицом.

— Встать как полагается! — гаркнул офицер, широко расставив тонкие ноги в новых бурках.