— То-то! — безразлично ввернул капитан. — Жизнь каждому дорога…

— Каждому дорога, говоришь? — переспросил вахмистр. — А я тебе вот какой приключенческий случай приведу. В середине сентября атаман дал мне приказ привести из тюрьмы большого большевика — представителя Чрезвычайного военно-революционного штаба Широкова. Он больной был, еле на ногах стоял, но держался прямо и стойко, орел-мужик! Спрашивает: «Вы меня на расстрел ведете?» — «Нам расстреливать не приказано, отвечаю, а какие там будут распоряжения, нам не известно…»

Усмехнулся он. Повели его по коридору. Он крикнул: «Прощайте, товарищи!» Ну, конечно, получил крепкого тумака по затылку.

Приказ был доставить комиссара к самому атаману. Встрел он его, как подобает встречать советских… «А! Сам Широков! Высший представитель советской власти!» — сказал атаман и шагнул к нему. Одним словом, ты знаешь Ивана Павловича, когда он в исступление и раж войдет…

От Широкова скоро ошметки полетели, а он все стоит на ногах и гордо так, с презрением смотрит на атамана. Молчит. На вопросы отвечать не желает. Глаза как у орла, так и сверлят атамана. Взбеленился Иван Павлович: «Убью!» — кричит. Широков только и успел сказать: «Мы и мертвые сильнее вас. Победа будет за нами!» — атаман ему прямо в глаза пулю — бац!..

— Тише ты! Сдурел? — одернул Замятина перетрухнувший Верховский.

— Труса празднуешь? Ничего там не слышно. Ребята играют, поют…

Затрещала табуретка — встал Верховский.

— Дай-ка я выгляну, нет ли кого на кухне, — сказал он.

Вернулся.

— Нет никого. Ты потише…

— «Трусоват был Ваня бедный»? — позлил его Замятин. — Чего нам бояться? Сами обговорим, кого захотим. Я все думаю: почему комиссары советские смерти не боятся? Умирают стоя, как столетние дубы. Какая вера их держит? Нет, капитан Верховский, жизнь — копейка, а судьба — индейка. Как кому повезет.

Вот какой у меня приключенческий случай недавно с жизнью произошел. В середине ноября атаман приказал очистить от политических гауптвахту… Очистить так очистить. Шагаем на Военную гору, к Амуру, где стоит аккурат против тюрьмы гауптвахта. Туда из тюрьмы перевели шестнадцать человек, чтобы ликвидировать. Пришел я с конвоем. В списке на расстрел — двадцать два гаврика. С беспробудного перепою мне тошнехонько! Взял я из камер только одиннадцать смертников. Подхожу к камере двенадцатого, и совсем мне невмоготу стало. Махнул рукой: «Остальных завтра перестреляем. Не уйдут от нас». И какая оказия получилась? На другой день полная перекувырк-коллегия! Бабье проклятое, жены заключенных, оказывается, каждую ночь дежурили около тюрьмы и гауптвахты. Они и выследили нас, раскопали после расстрела яму с трупами и с плачем, криками бросились в американскую зону.

Америкашки рады дать нам подножку! Бац! Готово донесение. Щелк-щелк! Готовы фотографии казненных. И все это летит прямым аллюром во Владивосток, к генералу Грэвсу. Тот распузырился, опять пригрозил: «Если будут продолжаться беззакония, разоружу отряд, а Калмыкова отдам на растерзание народу!»

Вадим услышал, как затрещала табуретка. Вслушивался: не выходят ли из комнаты?

— А что же атаман? — спросил Верховский.

— Атаман рвет и мечет, матерится на чем свет стоит, хоть святых выноси: союзники отстранили нас от караула. На гауптвахте теперь стоим не мы, а союзный караул: неделю — американцы, другую — японцы, а третью — китайцы. А-а! Ерунда! Юридические сообразили, и когда на карауле стоят японцы, шлют им бумажки за печатью: таких-то на допрос. И точка! Назад они не возвращаются — японцы получают расписки за печатью: такие-то отпущены на свободу. Ловко? Взятки гладки! А мы комиссариков на Амур, под лед, в прорубь…

«Можно сойти с ума! — метался в тоске Вадим. — Пойти и ударить его молотком? Гад! Гад! Тебя бы параличной мордой в прорубь! Пойду!.. Опомнись, Вадим, опомнись! Припадок слабодушия? Выдержка, железная выдержка!»

— А с остальными-то как? — вяло полюбопытствовал капитан. — Это вы на них даете японцам бумажки?

— О них забыли, что ли? — протянул Замятин. — Но только я хорошо запомнил фамилию двенадцатого в списке к расстрелу — Геннадий Голубенко. Не было его в бумажках. Значит, пока жив, счастлив его бог…

«Геннадий! Геннадий Голубенко в заключении и в списках смертников!» — отчаянно билось, страдало сердце Яницына.

Собеседники замолчали. Яницын вслушивался: не встают ли?

— Дружок твой как? Люлюник или как его? — спросил Верховский.

— Ха-ха! Люлюник! Юлинек? Загадка! Исчез куда-то Юлинек, как сгинул. Загадка! Говорят, кто-то видел его во владивостокской тюрьме. Как и зачем он там оказался, это тоже загадка. Заключенные хотели его за художества над красными самосудом растерзать. Начальство тюремное пронюхало и быстренько его в одиночку упрятало: там он и сыт и пьян и нос в табаке. Есть слушок, капитан, будто неспроста он в тюрьме оказался, — одно дельце его руками сделано, прихлопнул он, кого им надо, а они, как Понтий Пилат, руки умывают: мы не мы — Юлинек.

— Да чего им умывать-то? — лениво возразил Верховский. — Все в их власти. Хотят — казнят, хотят — милуют…

— Ха-ха! Во Владивостоке чистюли сидят, в благородство и законность играют. — Вахмистр приглушил голос, и Вадим весь напрягся, чтобы не пропустить ни слова. — Во владивостокской тюрьме, — говорил Замятин, — по сю пору сидел председатель Совдепа Константин Суханов. Церемонились с ним, шляпы! Наш атаман — мужик свойский, не цацкается, антимонию не разводит. Бац! Бац! Порядок в Хабаровске навел, только держись. Чистит мадьяр, немцев, жидов, большевиков — никого не щадит…

— По его приказу, — перебил его капитан, — мы в деревнях тоже наводим порядок. Учителей и учителок — всю заразу большевистскую — вылавливаем и пускаем в расход. Эти пустобрехи путают, обманывают мужиков глупыми россказнями.

— Что ни говори, а наш атаман мужик свойский!..

— Ты говорил: «сидел Суханов», — а что же ныне? Освободили? — устало и безразлично спросил Верховский.

— Тихо ты! — сказал Замятин. — Выгляни-ка: нет ли кого в кухне?

Послышался шум отодвигаемой табуретки.

— Нет там никого.

— Наш разговор о Суханове ни одна живая душа знать не должна. Тут узелок сложный завязан, — продолжал глухо Замятин, — а то и тебе, капитан, и мне — башка контрами! Суханов — первый большевик во Владивостоке, какой дурак его выпустит? К атаману сегодня прибыл нарочный: большевик Константин Суханов убит «при попытке к бегству». Ха-ха! Вот тебе и освободили!

В кухне стукнула входная дверь. Сбросив крючок, Яницын вышел из спальни и надел тулуп, потрепанную шапчонку.

— Принесла две бутылки ханшина, — шепотом сказала раскрасневшаяся от мороза и ходьбы хозяйка. — Вот сдача. Возьмите бутылки и побудьте немного на улице, чтобы не вызвать подозрений…

Яницын все сделал по ее совету, а затем с бутылками в руках, расплывшись до ушей, вошел в комнату.

— Ханшин! Дай я тебя расцелую! — вскричал Замятин. — Живем! Не надо, не надо мне сдачи! Да не суй ты их мне! Отстань, борода! Неси три стакана. Выпьем, милая старушка, сердцу будет веселей!

Он наполнил до краев стаканы.

Матвеев зажмурился, с наслаждением понюхал содержимое стакана. Лицо его покраснело от удовольствия.

— Закусим таком, рукавом шинели. Ха-ха! За встречу, капитан! Рад! Тебя нет и нет. Подумывал я, грешный, что у тебя уже голова в кустах… Ха-ха! Да ты сразу и окосел, Матвеев? От стакана? Давай налью еще! Хороша ква́са!..

— Нет, милай, нет! — крутил придурковатой башкой Семен Матвеевич. — Душа меру знает…

— Пей, сапожник, а то за шиворот вылью! — взревел вахмистр.

Смеялся слабоумный дурачина:

— Лей! А мне больше нельзя: ни-ни, ни капельки, а то припадок вдарит. Только стакан — и крышка…

— Да ну тебя, тетеря! — поеживаясь, отодвинулся от него Замятин. — По мне, припадочный и порченый — страшнее зверя нет… Нам с капитаном больше достанется. Пей, Верховский!

Без закуски, стаканами, они выхлестали водку-ханшин, как воду. Тем временем чеботарь, сопя, поклевывая носом, сияя неугасимой улыбкой, кончал свою работу.