— Сергей Петрович, — спрашивает его Алена, — а почему мир так неравно устроен: вся деревня в бедности бьется, а живут только богатеи? Почему среди людей правды нет?

— Собственность в руках деревенской буржуазии, — отвечает он, — а собственность — страшная сила! Что дядю Петю вверх тянет? Богатство, шальные деньги, добытые ему вашим горбом. Вот и получается, что золото веско, а богатеев вверх тянет.

Повел ее Лебедев в дворцы и лачуги. Поняла-приняла она крик души тружеников: «Мир хижинам, война дворцам!»

— Отныне не будет воли у класса эксплуататоров, — говорил учитель, — навсегда порушена жизнь, казалось бы, незыблемая. Хозяевами земли и заводов стали крестьяне и рабочие. В их руках воля и власть сделать жизнь прекрасной и удивительной. Дайте только срок…

— Улита едет, когда-то будет?..

— Управимся с разрухой, саботажем, внешними и внутренними врагами — все заново перестраивать будем. Сейчас все в наших руках, Елена Дмитриевна, — слышит она глуховатый голос учителя, — фабрики, леса, земли, рудники, шахты — все народное. Гигантские дела натворим. Сейчас даже уму непостижимо, как скакнет вперед матушка Россия!

Спасибо щедрому человеку, обширные знания свои Сергей Петрович отдавал не скупясь, полной охапкой, — бери, не ленись! Одну за другой снимал он с книжных полок книги. О каждой из них они потом много говорили, и странно — после этого расцветала книга новым цветом: оказывается, и читать надо умеючи!

Особенно отдалась в Аленином сердце давно известная и много раз читанная в ее семье поэма Некрасова «Кому на Руси жить хорошо».

По-своему, задушевно и выразительно, читал учитель. Вот горюет Матрена Тимофеевна над сыном Демушкой; вот ложится скорбная мать под розги за сына Федотушку. Алена даже с места вскинулась, руки в тоске заломила, когда учитель со страстной силой прочел слова — крик оскорбленной души несчастной крестьянки:

Как отозвалась на эти святые, праведные слова оскорбленная в лучших чувствах крестьянка Алена Смирнова! Как закричала, зашлась от внутренней неизбывной боли: «И я ведь потупленную голову, сердце гневное ношу!» Подслушал, что ли, чудодей? Никакими другими словами не описать того, что деется и в ее смятенной, растерянной душе! Крадучись, будто нечестное дело делает, тайком от мужа, от близкого человека, по сторонам со страхом оглядываясь, бегает учиться в школу…

Неприметно, исподволь спрашивал Сергей Петрович свою ученицу: как ей живется, почему часто грустна, нет ли беды какой?

— Беда не дуда, — чуть вздыхая, говорила она, — поиграв, не кинешь… Как все бабы, свою долю несу: живу — покашливаю, хожу — похрамываю.

От души смеялся на ее хитрые недомолвки Сергей Петрович, милый человек, родная душа; поперву не допытывал он ее, но догадывался.

— Да вы веселая, оказывается, Елена Дмитриевна…

Улыбается она на его хорошие речи и чувствует, будто отлегла у нее от сердца тяжесть.

— Всяко бывает, Сергей Петрович, и скоморох ину пору плачет.

Он сразу серьезный станет, поглядит пытливо.

— А чего вам плакать-то? Детей у вас нет, а одна голова — не печаль.

— Не печаль, — согласится Алена, — а нам, бабам, так живется: что день, то радость, а слез не убывает…

Она много не болтала. Совестилась: своего дела у него хватает по горло. Поучится часок-другой и обратно бежит. Задумчивая стала: ясно видит — не в гору живет, а под гору; нескладно выходит — жили-жили, все жилы порвали, а что толку? Ночи долгие за книгой стала просиживать: кто хочет много знать, тому надо мало спать. Но дороже книжной буквы было ей живое, необыкновенное слово учителя. Будто маг или чародей, открывал он ей миры широкие, — хоть в голос кричи: за что же, люди добрые, за что, скажите, Смирновы, муж и жена, полжизни на порченых коров да на дядю Петю стравили?

И настал для Алены большой час: почуяла она в себе силу могучую: вольная, не рабская, кровь в ней ходит! «Нет, думает, не сломили меня мужнины кулаки, не добила нужда черная, не все соки высосал дядя Петя, — буду перелом жизни решать».

Однажды после урока с учителем идет Алена домой по знакомой сельской прибрежной улице — и размечталась. Зимой дело было, снег выпал глубокий-глубокий. Глядит кругом и деревни не узнает — утопает в белом наряде. По-новому как-то и земля и небо к ней повернулись, а сама она будто не идет — летит в воздухе, — и полнота светлая в душе, и радость.

Свернула с дороги вправо, подошла к берегу Уссури. Широко, просторно лежит река могучая, льдом скованная, и нет ей конца-краю. Белешенько все, и такая красота, такой покой кругом — душа от счастья замерла. А снег падает и падает крупными хлопьями, на домах и елях пышными охапками лежит. До чего хорошо и празднично, когда перед тобой такой простор и воля! Были бы крылья, взлетела, помчалась бы ввысь.

Постояла Алена на берегу, воздухом зимним надышалась. Пошла домой — улыбается, кажется, даже песню запела, чего с ней с девических пор не случалось. Жить, думает, надо в полную меру, а не коптить небо. Отдать силушку народу. А Василь? Василь! Не даст он ей ходу. Остановилась женщина, задумалась…

Ударила Алену тоска.

Смотрит на себя словно бы со стороны: стоит один одинокий человек на краю закованной льдами великой реки и не знает, где же его путь-дорога. Вспомнились ей грозные праведные слова:

«Сердце гневное ношу!» Распрямила плечи Алена, быстро домой зашагала. Подходит к избе — в окнах темень.

«Слава богу, Василь не пришел еще. Или спит?»

Входит в избу; Василь сидит нахохленный на скамье, как-то весь съежился. Поняла жена — ну и зо-ол! Сам с воробья, а сердце у него сейчас с кошку. В такую минуту к нему лучше не подходи: хоть на него масло лей, все равно скажет — деготь. Решила она молчать. И он молчит. И неведомо с чего страх на нее напал, мурашки по спине пошли, сердце зашлось.

Молчит Василь.

Молчит Алена.

Потом потиху разделась; огонь зажгла; собрала ужин, все на стол поставила.

Молчит, злыдень. За стол не сел, есть не стал.

Постлала она постель и легла.

Василь тулуп на лавку бросил и тоже лег.

«Отойдет к утру», — подумала Алена и вскоре заснула, как в воду канула. Сквозь глубокий сон слышит — толкает ее кто-то. Открыла глаза. В избе темно. Ни рукой, ни ногой шевельнуть не может — веревками связана. Жуть ее взяла, сердце захолодело.

— Василь! Василь, пошто это ты?! — хриплым спросонок голосом спросила Алена.

— А ничего, шлюха, ничего! Поучить малость думаю. Тварь! С учителем снюхалась?

Алена, человек ни в чем не запятнанный, спроста и засмейся, и черт ее за язык дернул сказать:

— Помнит свекровь свою молодость и снохе не верит?

— Еще смеешься?! Мужики на собрании всенародно проздравляли…

Кряхтит, поднимает ее. Хотел ополоумевший от черной ревности мужичонка за косу ее к перекладине подвесить, а поднять не мог. Это и спасло Алену.

Свету белого Василь невзвидел, что не может одолеть жену.

Уж бил-бил! Поняла она — распалился Василь, в безумие впал. Мычит Алена от боли, а он только зубы скалит, да еще, да еще сильнее!

Откуда и силы взялись, крикнула ненавистно так, злобно:

— Не бей, Васька, в чужие ворота плетьми, не ударили бы в твои дубиной!

Взвился он…

Очнулась Алена утром. Шевельнула руками, ногами — веревки сняты. Ни встать, ни сесть не может. Опухла вся, тело в кровоподтеках. На побеленной стене — кровь. Постель — в крови. Руки и ноги от побоев синие, как чугунные. С трудом вспомнила все. Долго лежала молча. Вся жизнь проклятая вспомнилась, все его издевки и побои там, в России.

— Горемыка ты, Алена, горемыка! Как муж-то тебя измочалил-измытарил… — прошептала, словно в забытьи.