— А чево же власть советская моргала? Надо было гаркнуть на них, с ружьями встать, преградить путь… — волновался, подыскивал слова Лесников.
Василь коротко глянул на жену и потемнел. Невольно Яницын перенес взгляд на нее. Алена что-то быстро и жарко шептала Лебедеву, а он улыбался и отрицательно махал головой.
— Видите ли, Силантий Никодимович, — так вас зовут? — все это не просто, когда дула пушек военных кораблей направлены на мирный трудовой город, — ответил Лесникову Вадим. — Оккупанты только обрадовались бы этому и разнесли в щепки, сожгли бы полгорода. Советская власть не моргала, но силы неравные!
— Не могу я этому поверить! — взволнованно сказала Алена. — Значит, они своих не пощадили? Нешто на такое бесстыдное дело пошли, чтобы войско на берег высадить?
— Не пощадили, как видите! По принципу — кто смел, тот два съел. Конкуренция, слежка у них в лагере: как бы кто раньше кусок лакомый — Дальний Восток — не слопал! Вам, Алена Дмитревна, будет интересно послушать, как отклинулись большевики Владивостока и Совет на воззвание Като. В обращении к населению они расценили воззвание как лживое: «Нами и милицией приняты меры к розыску преступников, но пока безуспешно. Необычайность нападения, утром, без ограбления, заставляет предполагать политическую обстановку. Лживость приведенного воззвания японского адмирала Като ясно указывает на насилие, которое раньше не могли произвести и которое теперь, после загадочного убийства двух японцев, считается возможным. Указание о помощи русской революции десантом — грубая ложь… Необходимо пригвоздить к позорному столбу Владивостокскую городскую думу, состоящую из меньшевиков и правых эсеров. В выпущенном думой воззвании после клеветнических обвинений и нападок на Совет заявлено о своем бессилии охранять порядок в городе, — в ответ на это, после провокационного убийства японцев, адмирал Като выпустил… воззвание, в котором оправдывает высадку десанта, и с признанием думы своей неспособности защищать личную и имущественную безопасность граждан Владивостока, цинично принимает на себя оказание „помощи революции“…»
Краевая власть немедленно посылает из Хабаровска протест японскому генеральному консулу во Владивостоке; характеризует высадку десанта как нарушение неприкосновенности нашей родины:
«Милостивый государь, сегодня утром войска вашей империи высадились на территорию Российской республики. Они заняли часть города Владивостока и вмешались в наши внутренние дела. Таким образом, международное право, неприкосновенность нашей родины нарушены военной силой…
Если все-таки в официальном воззвании вашего контрадмирала имеется заверение, что высадка десанта не противоречит развитию революции и что он питает глубокую дружбу и сочувствие к русским властям и русскому народу, то позвольте заметить, что ни один честный русский гражданин искренности этого заявления не верит. Для нас еще слишком свежо в памяти то, как вы вмешались в наши внутренние дела. Также нам известно, что вы, господин консул, приняли от саботажников — почтовых чиновников — народные деньги и не передали их законной власти и, наконец, всячески потворствовали самочинным организациям в их борьбе с законной советской властью. Все это заставляет нас думать, что высадка японских войск в городе Владивостоке носит явно реакционный характер и только внесет излишнее озлобление и ожесточение между русским и японским народом. Питая глубокую дружбу к трудящимся всего мира, мы надеемся, что рабочие и крестьяне Японии и других держав возвысят свой голос и заставят ваше правительство отозвать войска с нашей территории…»
— Гады! Их еще надо уговаривать! — глухо сказал Василь.
— Уговором тут не проймешь! — озабоченно сказал Силантий. — Красную гвардию надо укреплять да пополнять. Только ружье — сила! — И спросил, с любопытством поглядывая на книжку Яницына: — Позвольте полюбопытствовать, ежели это не секрет, откуда вам известно, о чем Хабаровск писал японскому консулу?
— Никакого секрета нет! — засмеялся Вадим. — Я в это время был в командировке во Владивостоке… имел разного рода полномочия… доступ к документам, по распоряжению краевых властей. Я работаю в Хабаровском горисполкоме, но часто, по поручению партии большевиков или Далькрайсовета, выезжаю в села, деревни с поручениями, докладами, информацией…
— Значит, ваша книжица… — замялся Силантий.
— Видите ли, — пояснил Яницын, — я историк по призванию и образованию, сейчас мне поручена другая работа, но я мечтаю о будущем — и пока делаю вырезки из газет, решений, резолюций, документов революции: память не в силах все удержать! Еще со школьной скамьи я привык хранить наиболее для меня интересное из внутренней жизни страны или международных событий. Мы живем в такое напряженное и быстротекущее время, что в потоке событий многое может быть утеряно или забыто. Придет время — и каждый клочок о наших днях будет тщательно изучаться. Накопил дома кипы интереснейшего материала, все полки забиты!
— Кому от них жарко или холодно, ежели лежат они у вас на полках? — недоуменно спросил Лесников.
— Придет время — и я примусь за них. Моя дальняя цель — написать книгу о первых шагах советской власти на Дальнем Востоке.
— Книгу! — почтительно сказал Силантий: книга всегда была для него откровением. — Когда только руки у вас дойдут? Не прихлопнули бы нас интервенты.
— Во многом это зависит и от нас. Послезавтра соберем темнореченцев, будем создавать Красную гвардию в Темной речке. Призовем всех стать на защиту завоеваний Октября.
— А женщины как? — неожиданно спросила Алена Смирнова и осеклась — бешено округлились глаза Василя.
— Женщины? — вопрос застал Вадима врасплох, и он признался: — Да я и сам не знаю… Буду в городе — поговорю в комиссариате…
— Нам пора домой, Алена! — властно приказал Василь. — Заговорили больного человека…
Смирнова, не ответив, степенно поднялась и, быстро взглянув на мужа, заторопилась: «Еще осрамит при чужом человеке, ишь как взбычился…»
— Не спешите, посидите с болящим. Чаю попьем. А-фу порадовал байховым чайком, — сказал учитель.
Алена, оправляя на голове низко повязанную белую шаль, ответила:
— Спасибо, Сергей Петрович! Мы с Василем к вам завтра наведаемся. Вы уж только не вставайте, вылежите, а то надолго сляжете. До свидания, Сергей Петрович! Поправляйтесь… — Хмурясь и дичась, протянула руку Яницыну. — До свидания, Вадим Николаевич…
— До свидания! — ответил он.
Крепкое, почти мужское рукопожатие Смирновой, прямой, в упор, взгляд черных горячих глаз, словно бы взыскующих чего-то, вновь потрясли Вадима. Скрывая волнение, он низко поклонился ей и повторил:
— До свидания!
Гости ушли. Яницын следил за ними в окно. Троица гуськом шагала по дороге. Впереди Василь. За ним Алена. Замыкал шествие Силантий. Вот и скрылись… Яницын посмотрел на Сергея — тот лежал с закрытыми глазами, горестно прикусив губу.
— Что с тобой, Сережа? Тебе плохо?
— Плохо, очень плохо, Вадим! Больше того — скверно. Принеси-ка из той комнаты альбом. Он на шкафу, сверху. Прячу от любопытствующих…
Яницын принес альбом, развязал его.
— Прикрой, пожалуйста, дверь, — попросил учитель. — Валерия может случайно зайти — увидит или услышит лишнее. По детскому недомыслию сболтнет…
Вадим прихлопнул дверь и с неподдельным интересом воззрился на альбом.
Медленно, будто нехотя, открыл его Лебедев. Милый женский профиль. Второй рисунок — та же молодая женщина в глубокой задумчивости. Новый рисунок — она же! — солнечный луч согрел и осветил ее лицо, вызвал легкую, еле уловимую улыбку.
— Славное, приветливое существо — это сквозит в каждой черточке, — сказал Вадим.
— Существо премилое! — согласился Лебедев. — Она отсюда, темнореченская. Живет в Хабаровске, недалеко от вас. Замужем за скромным, работящим человеком, Мелкий служащий, кажется, конторщик в контрольной палате… Ты ее не помнишь?
— Нет, нет! — ответил Вадим. — Но мама что-то упоминала Надежду Андреевну… В какой связи — убей, не ведаю! Она живет где-то по соседству с нами?