— На Барановской, против офицерских казарм. От вас прямо через проходной двор можно попасть во двор двух домов Пискунова. В одном из них живет семья Надюши. Она чудесный человечек, отзывчива, умна. Когда мы были в нетях, она опекала наших матерей. Твоя мама от нее без ума: «Вот бы Вадимке такую жену найти: и хозяйка рачительная, и мужу добрая подруга, советчица, и детям нежная, заботливая мать…» Словом, если послушать твою маму, «от нее все качества»… а мне соль на раны. — Лебедев опять перебрал наброски, а потом потускнел, прикрыл глаза, затосковал. — Но, к несчастью моему…

— Ничего не понимаю! — воскликнул Вадим. — Совсем недавно ты говорил, что твоя давняя любовь… Алена Смирнова. И вдруг — Надежда Андреевна…

— Ну что ты! Я люблю Надюшу со школы и настолько не подавал виду, что даже для тебя это открытие. Был неловок, стеснялся, а главное… Петр и тогда уже был около нее. Слепому ясно, что и она… Одним словом, по возвращении с севера дальнего встретил ее уже женой Петра. Много лет глушу свое чувство, а оно мстит внезапной тоской… Невозможно перешагнуть через Петра, да и, что греха таить, Надюша смотрит на меня как на человека с Марса — так мы далеки…

— Но тогда… почему Алена? — неловко спросил Вадим.

— Аленушка — это действительно моя особая любовь! — тепло сказал Сергей Петрович. — Она мне и мать, и сестра, и дорогая моя дружба. Когда умерла мама и я приехал в Темную речку, то на время остановился у Смирновых, Силантий, Василь и Алена — святое семейство, как шутит Силаша, — не только приютили, но и обогрели, обласкали меня. Они мои лучшие друзья. Но выше всего я ценю дружбу с Аленой. В тяжкие дни, когда мама неотступно стояла передо мной и я не находил себе места от печали и запоздалого сожаления, она оберегала меня, утешала, приводила в себя. Постепенно я узнал интереснейшую историю их жизни в Семиселье, на Курщине, и сейчас расскажу ее тебе…

Вадим Николаевич с неотрывным вниманием выслушал рассказ Лебедева о прошлом Смирновых.

Дошел до Темной речки призыв революции, самого Владимира Ленина; дошел через долины, степи, горы высокие, тайгу тысячеверстную: женщине, рабе вековечной, Человеком быть! — словно от глухого, да и долгого, страшного сна очнулась робкая Алена Смирнова. С замирающим от тайного восторга сердцем бежала она к давнишним подругам — Марье Порфирьевне, бабке Палаге.

Втроем они посещали собрания, митинги, жадно слушали речи о свободе и равенстве людей, о том, что жизнь новая уже ключом бьет, льды вековые топит.

Мужики первое время косились на тишайшую женскую группу, которая молча усаживалась в самом темном углу школьного класса, молча выслушивала бурные речи и молча покидала собрание. А потом привыкли и, если случалось, что баб не было, с ехидцей спрашивали: «Ай без активисток ноне?»

Великий день Двадцать пятое Октября — Свобода, Равенство, Братство — осветил женщинам их дальнейший путь. Они всем сердцем рванулись навстречу новой жизни, поверили в светлое будущее, в свое право Человека и Гражданина.

И тут камнем под ноги Алене бросился Василь. Он с радостью, обеими руками готов был принять новую жизнь, однако отступил и растерялся, когда увидел, что Алена встала с ним наравне. А когда заметил, что революция подняла голову жене, не принял мирно такого оборота событий: заметался, озлобился: «Не смей не в бабьи дела нос совать!»

Деревенским бабенкам, известно, до всего дело, иные его нарочно растравляли: «Алена твоя следом за мужиками на собрания бегает. Целыми днями в школе околачивается. Гляди, Василь, упустишь женку-красавушку. Ноне это запросто деется…»

Василь ополоумел от злобы и ревности. Рвется жена ко всему новому. Уже не на два, а на десять шагов впереди шагает. «Упущу! Потеряю касатку свою!» — отчаивался он и зверел пуще прежнего:

— Куды опять собралась? Не смей ходить! Сиди дома… шатущая!..

Сверкнет на мужа горячими черными глазами оскорбленная Алена.

— Пошто так изобидел походя? Шатущая? Лучше бы ударил! — Скажет с тихим гневом, возьмет с гвоздя пальтишко и мимо пройдет, будто и нет его.

К Алениному несчастью, Силантий Никодимович и Сергей Петрович мирскими делами занялись — Советы создавали, и, за недосугом, Лесников от дочери на время откололся. Да она привыкла помалкивать и даже отцу совестилась сознаться, как худо ей приходится. Но ведь Ленин окно в жизнь распахнул! Ленин сказал, что каждая кухарка должна учиться управлять государством! Нельзя, как есть нельзя сиднем сидеть, — и так просидела тридцать лет и три года!

Пошла тут у Смирновых баталия каждодневная. Алена — за полушалок, Василь — дверь на щеколду. Алена к свету тянется — книгу, газету почитать, он окна наглухо завешивает.

— И так больно учена стала, много знаешь. Не смей!

Провались ты пропадом все на белом свете! Не в драку же с ним лезть?

Свету белого Алена невзвидела, ходит туча тучей, ни радости ей, ни просвета. Но твердо сказала мужу:

— Не будет по-твоему, Вася! Темнограмотная я, вот беда! Какая от меня польза? Пойду я к Сергею Петровичу, поклонюсь в ноги: «Учи! Учи!» Ты меня, Вася, не останавливай, не в твоих силах удержать.

Взвился, как змей ужаленный, Василь:

— Убью!

— Ох, Василь! Василь! Нашел чем пужать! Да я давно тобой убитая…

Василь отчаялся, работу забросил, за женой следил; чувствовал — уходит, уходит душой от него жена все дальше и дальше и не в его силах догнать ее. Совсем обезумел, взъярился, бешеный; настало Алене такое житье, что как встала, так и за вытье!

Она гордая, на миру и виду не показывала, не болтала лишнего: «Не тащить же сор из избы?» — но уже не прощала, не оправдывала, гневом клокотала. «Уйду я от него! — порой и так думала, но тут же себя обрывала: — Стыдобушка! Муж законный — его воля и власть! С испокон веков так, не нами заведено! Ах! Что же делать дальше? И ума не приложу!» Одно твердо знала Алена: Ленин женщину за полноправного человека почитает. Значит, без свободы и прав нет ей больше житья на белом свете.

Василя мотает ревность и злоба, колотится он, как упрямый козел об ясли, на своем стоит:

— Брось! Не ходи на собрания!

В последнее время все чаще кричит, вне себя:

— Убью!

Изничтожит он ее. Эх! И могила не страшна, коли жизнь не в радость, а в одну сухоту! Стала день ото дня сильнее задумываться. Живут они на белом свете как два пня — ни жару от них людям, ни холоду. Алена по ребятишкам тосковала, но своих не было. Иной раз больно корил ее Василь: «Бесплодная ты…» А кто из двоих бесплодный — один бог ведал.

Затосковала она, так затосковала — впору руки на себя наложить. Потом одумалась: «Поживу, может, послужу чем народу. — И решила: — Будь что будет! От своего слова не отступлюсь. Нет, Василь, нет, муж законный, квашню крышкой не удержишь!»

Тишком от ерепенистого мужа в школу бросилась, к учителю Сергею Петровичу.

«Политический», как звали его крестьяне, все понял с полуслова. О семейных побойных делах Алена умолчала, но призналась, что муж не одобряет ее решения учиться и потому бегать будет в школу потайно. Взмолилась жарко:

— Учи! Открой глаза бабе темнограмотной! Невмоготу в потемках жить!

Споро, беда как ладно дело у них пошло. Лебедев подбрасывал ей знания щедрой пятерней, требовательно взыскивал: все ли почерпнула, не пошла ли по верхам?

Сергей Петрович составил программу занятий и следовал ей, как он говорил, пунктуально. Придет она к учителю под вечерок, совестно ей: видит — человек усталый, весь в заботе общественной, каждая минутка у него на учете, — но так надо было ей умных речей его послушать! Он встречал ее приветливо, как родную.

— Милости просим, Елена Дмитриевна! Ну как поживаете?

— Спасибо, Сергей Петрович! Ничего! Живу, пока мышь голову не отъела! — посмеиваясь, отвечала Алена.

Впервые в жизни Алена полным ртом воздуха глотнула. Учитель увел ее в другие страны; показал жизнь черных и белых людей; побывала она в богатой и жестокой Америке, в столицах Европы, поплавала по незнакомым морям и океанам. Вот тебе и свет клином сошелся в Семиселье! Мир-то какой широкий и просторный!