Узнав о том, что она умирает, Ирочка, конечно, испугалась. Пока дикая боль в животе продолжалась, Ирочке было не до размышлений. Но как только, благодаря усилиям Нины Петровны, боль прекратилась, Ирочка представила себе свое положение и всем существом решила бороться за жизнь. Она не позволит себе распускаться, не будет пугаться и плакать! Ей надо дожить до самой глубокой старости. Тогда пускай. Но только не сию минуту!

Ирочка верила в Нину Петровну как в свою спасительницу. Очень хорошо, что тетка сказала профессору: «Она умирает». Тетка иногда рассказывала дома, как ей приходилось спасать умирающих. Ирочка верила в то, что Нина Петровна спасет и ее.

Нина Петровна с нетерпением ждала Ивана Егоровича. Он был нужен ей как надежный помощник в трудной борьбе, которую она вела. Но как только он появился, Нина Петровна поняла, что на него положиться нельзя. Губы его дрожали, в глазах застыло страдальческое выражение. Его безграничная любовь к Ирочке в момент крайней опасности оборачивалась беспомощностью. Он дрожал за жизнь Ирочки, был готов пожертвовать собой для ее спасения, но вряд ли мог принести какую–нибудь пользу. В таких случаях говорится: потерял голову от горя.

Нина Петровна коротко рассказала Ивану Егоровичу обо всем и добавила, что Ирочке необходима черная смородина. Свежая, прямо с куста, и как можно больше. Ему придется опять поехать на дачу.

Он пошел в ванную и горько расплакался там, сдерживаясь, чтобы его не услышали. Он плакал о том, что теперь навсегда уходило из его жизни. А то, что уходило, было самой светлой и самой нежной частью его собственной души.

Кое–как умывшись, Иван Егорович вышел из ванной, сказал жене: «Я поехал», — и захлопнул за собой дверь. Он даже не заметил, что не зашел к Ирочке. Володька догнал его уже на улице. Иван Егорович словно не узнал Володьку или совсем забыл про него.

— Ты что?

— Как она?

Только сейчас Иван Егорович вспомнил, что Володьку так и не впустили в квартиру.

— Ты извини. Она всю ночь…

— Как она? Ирка? Ирочка?

— Плохо.

— Неужели при смерти?

— Не спрашивай. Проводи до остановки.

Некоторое время они шли молча.

— Отравление… Всего не расскажешь. Ждать надо. Ничего не известно. Я поехал, Володя.

— Значит, при смерти, — хрипло сказал Володька вслед Ивану Егоровичу. — Я ждать буду.

Он решил не уезжать отсюда, по крайней мере, до завтрашнего дня. Он хорошо знает ее окно и ночью будет следить за ним. Когда вернется Иван Егорович, он попросит, чтобы старик держал его в курсе дела. Ни о чем другом Володька сейчас думать не мог. О том, что было в субботний вечер, он ни разу не вспомнил.

Шел третий час дня.

В вагоне, как всегда в это время, было пусто. Иван Егорович прилег, надеясь задремать и хотя бы на время избавиться от непомерной тяжести, лежавшей у него на сердце. Он уже хотел закрыть глаза, как вдруг увидел толстого пассажира, с которым когда–то побранился. Как и тогда, толстяк сидел напротив него и читал «Советскую Россию».

Лежать было жестко. Иван Егорович поднялся, сел и увидел, что толстый курит. Иван Егорович тоже закурил и тут вспомнил, что так и не зашел к Ирочке. Сердце его сжалось от тревоги и боли.

Неожиданно толстяк спросил, как спрашивают у хороших знакомых:

— Беда стряслась?

— Беда, — ответил Иван Егорович.

— Что случилось, если не секрет?

— Племянница… Вместо дочери с женой растили… Отравилась.

— Умышленно?

— Этой глупости она себе не позволит. Консервы, что ли… Пойди узнай.

— А ты… — Толстый, видимо, хотел утешить Ивана Егоровича, но не знал, как это сделать. — А ты… — повторил он и опять запнулся.

— Знаю, — отозвался Иван Егорович. — Я духом не падаю. А ты закурил будто, — сказал он, чтобы только не молчать.

— По твоим стопам пошел. Дай, думаю, займусь табачком. Может, и правда немного сбавлю.

— Немного есть, — благожелательно сказал Иван Егорович.

Он опять подумал, что не зашел к Ирочке, и на лице его снова выразилось страдание. Толстяк нагнулся к Ивану Егоровичу и взял его за руку.

— Ты кто? — спросил он.

— Пенсионер.

— Что–то уж очень много развелось вашего брата, — сказал толстяк с неожиданным раздражением. — Всюду свой нос суете. Впрочем, о присутствующих не говорю.

— Можно и о присутствующих, — удивленно сказал Иван Егорович.

— Можно, — охотно подтвердил толстый. — Наверное, и ты такой. Одна шайка!

— Что значит «шайка»?! — вспылил Иван Егорович. — Нечего словами бросаться! Что мы, людей обижаем, что ли?

— Еще как обижаете! — Лицо толстяка расплылось, как на экране плохого телевизора. — Литераторы!

Это было уже слишком! Иван Егорович почувствовал себя задетым.

— Да, да, литераторы! — повторил толстяк, не дав Ивану Егоровичу раскрыть рта. — Вам бы свой Союз писателей организовать. Вот у меня сосед. Пенсионер, как ты. По самому скромному счету, накатал на меня две дюжины бумаг. Думаешь, со зла? Ничего подобного. Со скуки. Литератор!

В конце концов Иван Егорович рассердился:

— Я же на тебя не пишу! Что ты от меня хочешь?

Толстяк вдруг расхохотался.

— Хочу, чтоб ты слушал! А то на тебе лица не было.

На прощание Иван Егорович пожал толстяку руку. «Человек–то оказался хороший», — подумал он с упреком самому себе.

В это время Володька скитался по новому району Москвы, выстроенному тысячами таких же Володек. Точно рассчитав, когда должен возвратиться Иван Егорович, Володька купил у мальчишек, толпившихся возле кино, самый дешевый билет на очередной сеанс. Ему необходимо было отвлечься от самого себя, иначе он непременно пошел бы куда–нибудь и принял ту дозу, какую полагается принимать от досады и горя. Честно говоря, ему хотелось не просто выпить, а садануть так, чтобы оглушило. Он и хотел и боялся этого.

Сев на свое место во втором ряду, он долго пытался понять, что происходило на экране. Веселая комедия, рассчитанная на гомерический хохот в зале, шла без него. Он впал в тревожное забытье и очнулся, когда сеанс кончился и люди вставали со своих мест. Ивану Егоровичу было уже время возвращаться. Володька побежал к знакомым корпусам. Он увидел окно Ирочки. Оно было раскрыто. Белый тюль колыхался от ветра. Володька никогда не любил Ирочку так нежно, как в эти мучительно тревожные минуты. Он прошептал: «Мама!» — и удивился, что именно сейчас вспомнил о покойной матери. Неужели Ирочка умрет?

Вернувшись на то место в скверике, где он сидел днем, Володька стал ждать. Опоздал: Иван Егорович, конечно, уже вернулся. Володька не сводил глаз с дворовой арки, где то и дело появлялись люди. Каждый из них казался Володьке неприятным, потому что это был не Иван Егорович.

Володька впервые в жизни понял, что сердце может физически сжиматься от боли. Начало смеркаться, и это ужасало Володьку. С надеждой увидеть Ивана Егоровича у него связывалась надежда увидеть Ирочку. Отчаиваясь увидеть Ивана Егоровича, он отчаивался увидеть Ирочку. Теряя эту надежду, он терял себя.

Вдруг его локоть сжала чья–то сильная рука. Володька не видел, как рядом с ним появился сержант милиции в низко надвинутой на лоб фуражке. Увидев фуражку с красным околышем, Володька болезненно поморщился:

— Уйди!

— Сопротивляться не будем.

— Уйди!

Предупрежденный лифтершей сержант уже давно наблюдал за Володькой. Теперь на него глянули дикие глаза человека, видимо, готового на все. Володька мог сейчас ударить сержанта, схватиться с ним, выстрелить в него, если бы под рукой оказался револьвер. Но сержант оказался простым молодым парнем и понял состояние Володьки. Он отпустил его локоть в тот самый момент, когда Володька метнулся от него с такой силой, с какой не справился бы ни один сержант в мире. Одним прыжком перемахнув через скверик, Володька очутился лицом к лицу с Иваном Егоровичем. Ошеломленный сержант вынул свисток и побежал следом.

— Что там? Как? — тихо спросил Володька.

— Живая… — так же тихо ответил Иван Егорович.