— Правда, верите? — смущенно и гордо спросил Володька.

— Верю.

— А почему верите? — спросил Володька, и голос его вдруг задрожал. — Я ведь скотина порядочная.

Иван Егорович верил в Володьку, он хотел видеть в нем своего сына и действительно видел его. С некоторых пор он всегда представлял Ирочку и Володьку вместе. В какой момент Володька превратился для него из чужого в своего, близкого, Иван Егорович сказать не мог. Но то, что он стал для него своим, было несомненно. Иван Егорович не представлял себе Володьку без Ирочки и одинаково горячо желал счастья им обоим.

— Настоящая скотина, — весело сказал Иван Егорович, — никогда о себе так не думает и такой себя не считает. Но меняться надо. Чтобы никакой бригадир над тобой никогда власти не имел.

Володька прикусил язык.

— И чтобы с выпивкой покончить. А то, друг мой ситцевый, наша Ирина, знаешь она какая! Посмотрит–посмотрит — да и фью! Поминай, как звали! А ты ведь к ней всерьез…

До сих пор разговор их все время вращался вокруг Ирочки, но никто о ней не вспомнил. Наконец подспудное течение разговора вырвалось на поверхность. Теперь им либо следовало прямо говорить о том, что их волновало, либо прекратить разговор.

— Я меняюсь! — чуть ли не в отчаянии закричал Володька. — И выпивку бросаю! Верите?

— Нет, — обернулся к нему Иван Егорович, и лицо у него стало хмурое, — не верю. Воли в тебе не знаю.

— Я волевой.

— Теперь все так говорят. Модно. А волевой… Мы с тобой, брат, очень слабо знаем, что это такое.

Оттого, что Иван Егорович ему не верил, на душе у Володьки вновь сделалось тоскливо. Он понуро вышел на маленькую террасу, на которой еще так недавно пировал вместе с Ирочкой.

Теперь на террасе стоял пустой, не покрытый скатертью стол.

Иван Егорович вышел вслед за ним и, увидев кого–то, широко заулыбался. Калитку открывала высокая молодая женщина в сером шелковом платье и с китайским зонтиком. Она показалась Володьке очень красивой, и он запомнил ее навеки. Но ему не понравилось, что женщина не ответила на улыбку Ивана Егоровича, резко открыла калитку и быстро прошла к террасе.

Когда она подошла поближе, Володька увидел, что в ее больших серых глазах застыл детский испуг.

— У вас дома несчастье. Кассирша на станции просила сказать вам… Ей позвонили из почтового отделения… Просили как–нибудь передать вам…

— Что передать? — прервал ее Иван Егорович. — Что случилось?

— Ирочка при смерти.

Иван Егорович как стоял, так и пошел мимо нее, ничего не различая вокруг.

Володька секунду стоял неподвижно, словно жизнь в нем выключилась, затем побежал.

Нагнав Ивана Егоровича уже на улице, Володька дотронулся до его руки.

— Иван Егорович, куда же так? Дачу запереть надо.

— Не надо.

— И пиджак надо надеть.

Иван Егорович велел Володьке вернуться, взять пиджак, запереть дверь и бежать к станции.

— Вместе поедем.

Ехали они молча. Ни на одно слово Володьки Иван Егорович не откликнулся. За какие–нибудь полчаса лицо его почернело. Володька испытывал острую боль и мучительный страх, но прежней тоски уже не было.

Они стояли у знакомой двери, как всегда заставившей Володьку подтянуться. Сейчас у него дрожали колени, он боялся нажать кнопку звонка. Иван Егорович глазами дал ему понять, чтобы он позвонил. Дверь открыла Нина Петровна в накинутом на плечи белом халате. Лицо ее было в красных пятнах, блестели очки.

— Хорошо, что приехал! — сказала она Ивану Егоровичу и перевела очки на Володьку. — А ты тут зачем?

Что он мог сказать?

— Тебе здесь делать нечего.

Нина Петровна взяла Ивана Егоровича за кисть руки, как ребенка, ввела в дом и быстро захлопнула дверь.

Володька отошел и присел тут же, на лестнице. Он знал, что никуда не уйдет. Мимо него промчался вниз Ростик — весь пролет гудел от его прыжков, — но они не узнали друг друга.

Если бы Володька выкинул то, что сделал Ростик, ему пришлось бы плохо. Долго бы он страдал и томился, от всей души проклиная себя, прежде чем Ирочка простила бы его и снова удостоила своим вниманием. Но в конце концов она все–таки простила бы его.

С Ростиком все было совершенно иначе.

Володька — сумасбродный, неотесанный парень, от которого можно ожидать чего угодно, а Ростик — взрослый мужчина, культурный и образованный человек. Если случилось так, как случилось, — значит, Ростик сознательно хотел сделать то, что сделал.

Ирочка замкнулась. Надо было прямо сказать Ростику, что лучше бы он ее убил. Тогда бы он, по крайней мере, почувствовал себя виноватым. Но у нее не хватило сил сказать ему это, и Ростик держался как ни в чем не бывало. «Не пойман — не вор». Эту удобную заповедь он чтил превыше всех других. «Пойман — покайся!» Если бы Ирочка поговорила с ним откровенно, он обязательно покаялся бы, и Светлана так же легко перестала бы ему нравиться, как легко понравилась. Он так горько сожалел бы о своем поступке и так горячо умолял бы его простить, что Ирочка, вероятно, не устояла бы и простила. Но ей надо было пересилить себя и поговорить с ним откровенно. А на это у нее не хватило сил.

Они доехали до дому в полном молчании. Ростик искренне не понимал, почему Ирочка молчит и что ее расстроило. Она ведь ничего не видела…

— Что с вами? — спросил Ростик, когда они поднимались в лифте.

— Кажется, я заболеваю, — не поднимая глаз, тихо ответила Ирочка.

Она не знала, что сказала чистую правду.

Был двенадцатый час ночи, Ирочке пришлось звонить, так как ключ она забыла в другой сумочке, менее нарядной. Ирочка знала, что тетка сегодня ночует дома перед очередным круглосуточным дежурством в больнице.

Обычно в таких случаях Ирочка боялась будить Нину Петровну, но сегодня звонила без всяких опасений. Тетка была в таком восторге от Ростика, что не стала бы сердиться на Ирочку за этот поздний звонок. Действительно, когда Нина Петровна открыла дверь, на лице у нее не было обычного сердитого выражения. На этот раз она ничего не сказала о том, что Ирочка шатается по ночам неизвестно где и неизвестно с кем. Нина Петровна, видимо, еще не ложилась спать, может быть, ждала Ирочку. Она встретила племянницу даже приветливо, пытаясь показать ей, какой она умеет быть ласковой, когда Ирочка ведет себя достойно.

Но ласковая улыбка быстро сошла у Нины Петровны с лица, так как вид Ирочки ей не понравился. На лбу — капельки пота, в глазах — тень, на щеках — красные пятна.

— Ты что делала? — с тревогой спросила Нина Петровна.

Типичный для нее вопрос!

— То есть как что делала? — с привычным раздражением переспросила Ирочка, хотя сегодня у нее не было никакого желания пререкаться с теткой.

— А вот так. Вид у тебя отвратительный.

— Что я делала? Пила, ела. Мы с Ростиком были у Дуськи. Не обращай на меня внимания. Устала, понервничала.

Тетка с возрастающей тревогой всматривалась в ее бледное лицо с красными пятнами на щеках.

— Меня убил своим поведением Володька, — неожиданно для самой себя сказала Ирочка.

Скрывая от тетки истинное горе, она подробно рассказала о том, как Володька явился к Дуське и что из этого вышло. Истинное ее горе было таким острым и казалось таким немыслимым, что Ирочка не могла бы сейчас даже намекнуть на него. Да тетка просто и не поверила бы, если бы Ирочка сказала, что ее убил вовсе не Володька, а Ростик. Пусть уж лучше за все отвечает Володька!

Тетка выслушала Ирочку с сочувствием, сказала, что Володьку не надо больше пускать в дом, так как он способен на что угодно, но вид Ирочки ей все больше не нравился.

— Покажи язык, — сказала она.

Язык был как будто в порядке, но Ирочка сказала, что во рту у нее сухо и отдает свинцом. Нина Петровна решила, что это, видимо, грипп, который теперь, как известно, не хочет считаться с временем года и летом свирепствует так же, как зимой. Но Ирочка чувствовала, что грипп начинается у нее как–то странно. Когда она гасила свет, ей показалось, что у нее что–то случилось с глазами. Как будто она на мгновение ослепла. Затем начались острые боли в животе. Тетку звать не хотелось. Пытаясь отвлечься, Ирочка стала думать о Володьке, который валялся сейчас во дворе у Дуськи со связанными руками. Какой стыд! Она стала подбирать для Володьки сильные выражения: бездна, падение, крах… Это помогало отвлечься от ее истинного горя. В конце концов боли прошли. Ирочка уснула.