В тот вечер, когда Володька мучился во дворе, а Иван Егорович ездил за лекарством, к Нине Петровне зашел Ростик. Он принес ей часы с секундомером. К Ирочке он подходить не стал, так как, откровенно говоря, немного побаивался ее.

Елена Васильевна просила Ростика передать Нине Петровне, что готова прийти ей на смену. Часы Нина Петровна взяла, смена же ей не требовалась. Иван Егорович не раз просил Нину Петровну немного отдохнуть, обещая давать Ирочке лекарство с такой же пунктуальностью, с какой это делала она сама. Но каждый раз ему приходилось отступать перед невидящими глазами Нины Петровны. Любовь так привязала ее к Ирочке, что она уже не могла оторвать своего дыхания от дыхания больной. Дыхание Ирочки часто слышалось ей, как свое собственное. Потом она никогда не назвала бы этих дней и ночей счастьем борьбы и ни разу не подумала бы даже про себя, будто совершила необычайное и тем более героическое дело. Каждый, кто увидел бы ее тогда, не запомнил бы ничего, кроме невидящих глаз и угрюмого выражения лица. Веки ее покраснели, глаза ввалились, и без того некрасивое лицо сделалось мертвенно–серым. Она ничего не ела и только изредка пила несколько глотков горячего черного кофе.

Когда Иван Егорович смотрел на непокорные стрельчатые ресницы Ирочки, а потом переводил глаза на жену, он думал о том, что они неожиданно стали похожи одна на другую, и никак не мог понять, что же их соединило.

Однажды вечером, ненадолго уйдя на кухню и склонившись над газетой, он услышал негромкие голоса. Нина Петровна разговаривала с Ирочкой.

— Ты меня видишь, Ира?

— Часто вижу, часто нет.

— А сейчас?

— Почти не вижу.

— А слышишь как?

— Ты же громко говоришь.

— Не очень.

— А мне кажется, что громко.

— Где болит?

— Нигде.

— Есть хочется?

— Не знаю.

— Устала?

— Нет.

Наступило молчание, которое показалось Ивану Егоровичу очень долгим. Потом Ирочка спросила радостно и как бы сурово:

— Ну, как мое здоровье?

Нина Петровна ответила не сразу. Голос ее тоже прозвучал радостно и сурово.

— Теперь скажу тебе всю правду. Ты могла умереть.

Опять наступила тишина.

— Не могла, — тихо сказала Ирочка.

— Почему?

— Не знаю. Не могла.

— Хочешь уснуть?

— Не хочу.

— Прими лекарство.

Это было на пятые сутки. Может быть, они и раньше разговаривали так друг с другом, но Иван Егорович этого не слышал. Теперь ему нужна была Нина Петровна, он задыхался, и у него не хватало голоса позвать ее. Она вышла из комнаты, не удивилась, что Иван Егорович здесь, сняла очки и обняла его.

Нина Петровна вздрагивала всем своим костлявым, мужеподобным телом, словно через нее пропускали ток.

Рыдая громко, безбоязненно, она сказала:

— Ну, старик, нашу девку мы вызволили!

Минут через пятнадцать после этого зазвонил долго молчавший телефон. Иван Егорович взял трубку. Звонил Володька. Иван Егорович обрадовался, что тот позвонил: ему необходимо было поделиться своей радостью.

— Ожила! — громко и взволнованно говорил Иван Егорович. — Да, брат, радость великая! Ожила!

Ирочка тоже с радостью услышала, что она ожила, но тут же сердце ее пронзила острая тревога: с кем он говорит? Словно отвечая на этот тревожный вопрос, Иван Егорович весело сказал:

— Приходи, Володя! Встретимся там же, во дворе.

Ирочка не понимала, где они встретятся, и, еще не зная, зачем она это делает, рванулась с подушек и закричала громко, как могла:

— Не надо, дядя! Не зови!

Нина Петровна вошла к ней и сказала успокаивающе:

— Не волнуйся. Он не придет. А вот Ростик хотел наведаться.

— Не надо, не надо! — закричала Ирочка, и по лицу ее побежали слезы.

Нине Петровне показалось, что Ирочка ее не поняла, и она повторила:

— Зайдет не Володька, а Ростик. Он ведь нынче улетает за границу.

— И пусть улетает. Пусть!

Нина Петровна развела руками. В это время Иван Егорович тихо говорил в трубку:

— Лучше нам с тобой пока не встречаться. Ты не приходи. Ирочка знает, как тебя найти? Мы тебя известим. Понял?

— Понял, понял! — радостно отвечал Володька, ничего не понимая. — Правильно, правильно!

Он понял только, что Ирочка жива и ей ничто не угрожает.

Нина Петровна не стала больше говорить с Ирочкой и огорченно вышла из комнаты. Успокоившись, Ирочка позвала Ивана Егоровича и попросила его посидеть с ней. Она внимательно поглядывала на него, и он ждал, что она скажет. А Ирочка лишь поглядывала и молчала. Глаза ее, темные, глубокие, казавшиеся еще глубже от болезненной бледности лица, поблескивали.

— Дядя, — слабо произнесла она наконец.

— Что, девочка?

— Они думают, что я консервами отравилась.

— Диагноз, — значительно сказал Иван Егорович.

— Ничего подобного. Я совсем другим отравилась. Никто не знает, а я знаю.

— Чем другим? — испуганно спросил Иван Егорович.

— Ты был прав. Ты был прав, дядя.

Он понял, о чем она говорила. Видимо, это признание далось ей нелегко. Она утомленно закрыла глаза. Потрясенный ее словами, Иван Егорович молчал. «Отравилась–то она консервами, — думал он, — но страдала от другой отравы, еще более страшной». Ирочка повернулась лицом к стене, дыхание ее стало ровным и спокойным. Нина Петровна вошла, прислушалась.

— Хорошо спит, — сказала она, — целительно.

С минуты на минуту должен был явиться Ростик. Он действительно уезжал сегодня за границу. То, что Ирочка не захотела его видеть, Нина Петровна отнесла за счет расшатавшихся во время болезни нервов. Вероятно, поссорились из–за какого–нибудь пустяка. Но она все–таки решила не будить Ирочку. Пусть спит.

Нина Петровна скажет Ростику, которого она про себя называла женихом, что состояние Ирочки более чем удовлетворительно. Жених должен отправиться в свой далекий путь со спокойной душой.

Ростик явился с печальным лицом и грустными глазами. На нем был его небесно–синий костюм, изрядно выгоревший за лето. Через плечо висел фотоаппарат.

— Ну, как дела? — шепотом спросил он с порога.

— Спит.

— Это плохо?

— Нет, очень хорошо.

— Вы уверены?

— Конечно. Она чувствует себя прекрасно.

— Можно сказать маме?

— Можно.

— Она непременно зайдет. Я сейчас улетаю, меня ждут на аэродроме. Мама проводит меня и зайдет.

Он заторопился. Нина Петровна смотрела на него с изумлением. Неужели он так и уйдет? Не передав даже нескольких слов своей невесте? Но она не знала Ростика. Взяв ее руку в свою, как бы для того, чтобы пожать на прощание, Ростик на мгновение замер и проникновенно сказал:

— Скажите Ирочке, что я люблю ее по–прежнему. Нет, еще больше… Но, к сожалению… — Он посмотрел на часы. — Считаю секунды. Самолет, сами понимаете…

Он простился и вышел. Нина Петровна стояла в дверях, еще ощущая пожатие его сильной руки. Ростик сказал те слова, которых она от него ожидала, но — странное дело — ей почему–то было не по себе.

Ростик в самом деле очень торопился, и, по совести говоря, ему было не до Нины Петровны. Начиналась ответственная поездка в далекие страны. До отправления самолета оставались считанные минуты. Елена Васильевна уже сидела в «Москвиче», стоявшем у подъезда. Ростик должен был еще непременно позвонить Стелле Зубаревой. Буквально на минутку он забежал домой. Он не мог уехать так далеко, не услышав на прощание ее голоса. Она должна была, как всегда, пожелать ему счастливого пути.

Коротко переговорив со Стеллой, Ростик спустился к машине. Поставил чемодан на заднее сиденье и сел за руль рядом с матерью. Возле аэропорта его должен был ждать верный Вася, который отвезет мать домой и поставит машину на место.

— Как у тебя, сын? Все в порядке?

— Нормально, — ответил Ростик, и в тоне его ответа слышалось: «Зачем спрашивать? Ты же знаешь».

Они выехали со двора. Перед ними открылся огромный белый проспект.

— Как изменился наш район с тех пор, как мы сюда переехали! — сказала Елена Васильевна.