— Теперь я в расчете с вами, господин Бёмер, — сказал обрадованный кардинал. — Надеюсь вскоре вновь иметь с вами дело.

— Как только монсеньер соблаговолит почтить нас своим доверием.

— Но не забывайте, что милая графиня приложила руку к этому делу…

— Мы весьма признательны госпоже де Ламотт, монсеньер, и господин Боссанж и я, мы уже условились отблагодарить ее за доброту, когда полная стоимость ожерелья будет уплачена нам наличными деньгами.

— Замолчите, замолчите! — воскликнул кардинал. — Вы меня не поняли.

И он сел в карету, сопровождаемый выражениями почтения всего дома.

Теперь можно сбросить маску. Ни для кого из читателей уже не осталось покрывала на статуе Тайны. Умысел Жанны де Ламотт против своей благодетельницы понял каждый, видя, что она прибегла к перу памфлетиста Рето де Вилета. Нет больше беспокойства у ювелиров, нет больше сомнений у королевы, нет больше подозрений у кардинала. Три месяца отпущены на совершение кражи и преступления; за эти три месяца зловещие плоды достаточно созреют, чтобы злодейская рука сорвала их.

Жанна возвратилась к г-ну де Рогану, который спросил ее, как удалось королеве настолько смягчить требования ювелиров.

Госпожа де Ламотт отвечала, что королева посвятила ювелиров в свои частные дела, обязав их хранить тайну; что королева должна избегать огласки, даже когда расплачивается за что-нибудь, тем более когда она просит открыть ей кредит.

Кардинал признал, что она права, и тут же спросил, помнит ли еще королева о его благих намерениях.

Жанна в таких ярких красках изобразила ему признательность королевы, что г-н де Роган пришел в восторг, польщенный скорее в своих чувствах поклонника, чем верноподданного, польщенный скорее в своей гордости, чем в своей преданности.

Придав разговору нужный оборот, Жанна затем решила мирно вернуться домой, вступить в переговоры с каким-нибудь торговцем драгоценностями, продать бриллиантов на сто тысяч экю и уехать в Англию или Россию — свободные страны, где она могла бы на эту сумму жить богато в течение пяти или шести лет; после этого, не опасаясь преследований, она начала бы выгодно продавать в розницу оставшиеся камни.

Но не все вышло по ее желанию. В первый же раз, как она показала бриллианты двум знатокам камней, удивление и сдержанность этих аргусов испугали графиню. Один предлагал ничтожную сумму, а другой слишком восторгался камнями, говоря, что он никогда не видал подобных бриллиантов, кроме как в ожерелье Бёмера.

Жанна задумалась. Еще один шаг, и она выдаст себя. Она поняла, что в подобном случае неосторожность означала крушение, а крушение — позорный столб и пожизненную тюрьму. Спрятав бриллианты в самый глубокий из своих тайников, она решила запастись таким верным орудием для обороны, таким грозным оружием для нападения, чтобы в случае войны ее противники были повержены, даже не вступив в бой.

Лавировать между желанием кардинала все знать, с одной стороны, и откровенностью королевы, которая всегда гордилась бы тем, что отказалась от ожерелья, — с другой, представляло страшную опасность. Стоило королеве и кардиналу обменяться двумя словами — и все бы раскрылось. Жанна успокаивала себя мыслью, что у кардинала, влюбленного в королеву, была, как и у всех влюбленных, повязка на глазах, и, следовательно, он непременно попадет во все ловушки, которые расставит ему хитрость под видом любви.

Но такую ловушку надо было поставить искусной рукой, чтобы захватить в нее обе заинтересованные стороны. Нужно было устроить так, что, если бы королева раскрыла кражу, она не посмела бы жаловаться, а если бы кардинал открыл обман, то почувствовал бы себя погибшим. Надо было направить удар против двух противников, на стороне которых уже заранее были симпатии зрительного зала.

Жанна не отступила. Она принадлежала к числу тех неустрашимых натур, которые в своих злодеяниях доходят до героизма и самое добро могут обратить во зло. Отныне она исключительно была занята одной мыслью: как помешать встрече королевы с кардиналом.

Пока она, Жанна, будет между ними — ничто не потеряно; если же за ее спиной они обменяются хотя бы одним словом, оно погубит благоденствие ее будущего, основанное на безгрешности ее прошлого.

— Они больше не увидятся, — сказала она. — Никогда.

«Однако, — возражала она себе, — кардинал захочет увидеться с королевой, станет делать к тому попытки.

Не будем дожидаться этого, — думала хитрая графиня, — внушим ему эту мысль. Он должен пожелать ее увидеть… Пусть попросит ее принадлежать ему, пусть скомпрометирует себя этой просьбой.

Да, но если скомпрометирован будет только он один?»

Мысль эта возбуждала в ней мучительную растерянность.

Если будет скомпрометирован он один, то у королевы останется выход: ведь ее голос звучит так громко, она так прекрасно умеет срывать личину с обманщиков!

Что делать? Чтобы королева не могла обвинять, надо устроить так, чтобы она не смела открыть рта; чтобы закрыть эти смелые и благородные уста, надо замкнуть их обвинением.

Не смеет обвинять перед судом своего слугу в краже тот, кто может быть уличен этим же слугой в преступлении, столь же порочащем, как и кража. Пусть только г-н де Роган будет скомпрометирован в глазах королевы, и можно почти наверное поручиться, что и королева будет скомпрометирована в глазах г-на де Рогана. Лишь бы случайность не свела вместе эти два лица, заинтересованные в том, чтобы раскрылась истина.

Сначала Жанна отступила было перед громадностью скалы, которую сама воздвигала над своей головой. Жить с замирающим в груди дыханием, в вечном страхе, ожидая, что скала обрушится! Да, но как избегнуть этого ужаса? Бежать, скрыться в изгнании, увезти в чужие страны бриллианты ожерелья королевы?

Бежать! Это легко. Хороший экипаж доедет за десять часов — время, нужное Марии Антуанетте, чтобы хорошенько выспаться; промежуток, отделяющий ужин кардинала с друзьями от его утреннего пробуждения. Лишь бы раскинулась перед Жанной широкая дорога, лишь бы помчались по ней в бесконечную даль горячие лошади — больше ничего не нужно. Десять часов — и Жанна будет свободной, здоровой, спасенной.

Но какой скандал! Какое бесчестье! Сбежавшая, хотя свободная; в безопасности, хотя изгнанная, — Жанна уже не знатная дама, а воровка, осужденная заочно; правосудие не настигло ее, но обличило; железо палача не выжгло на ней клейма, но общественное мнение треплет и уничтожает ее.

Нет. Она не убежит. Высшая дерзость и высшая ловкость подобны двум вершинам Атласа, похожим на близнецов. Одна ведет к другой, одна стоит другой. Кто видит одну, видит и другую.

Жанна решила выбрать дерзость и остаться. Это решение особенно окрепло в ней, когда она увидела возможность создать угрозу как для королевы, так и для кардинала на тот случай, если бы тому или другому вздумалось заметить, что в их тесном кругу была совершена кража.

Жанна задала себе вопрос: сколько могут принести ей за два года милость королевы и любовь кардинала? И оценила доход от этих двух удач в пятьсот или шестьсот тысяч ливров; а затем на смену милостям, известности и расположению придут отвращение, опала и забвение.

«На моем плане я выиграю семьсот-восемьсот тысяч ливров», — сказала себе графиня.

Мы увидим далее, как эта непостижимая душа проложила извилистый путь, который должен был провести ее к позору, а других к отчаянию.

Остаться в Париже, подвела итог графиня, и держаться стойко, помогая игре обоих актеров; заставлять их играть лишь те роли, которые полезны для ее интересов; выбрать среди удачных моментов наиболее благоприятный для бегства, будь то какое-нибудь поручение королевы, будь то подлинная немилость, которой надо будет немедленно воспользоваться.

Помешать кардиналу когда-либо увидеться с Марией Антуанеттой.

В этом-то особенная трудность: ведь г-н де Роган влюблен, он принц, он имеет право являться к ее величеству много раз в году; а королева кокетлива, жаждет поклонения и к тому же признательна кардиналу; она не станет уклоняться от встречи, если тот будет ее искать.