— Ведь я не сплю, не правда ли? — сказала она наконец. — Ведь это на меня обрушились все эти разочарования? Откуда вы знаете, графиня, что у кардинала нет больше денег?

— Он мне рассказывал об этом несчастье полтора часа назад. Оно тем более непоправимо, что эти пятьсот тысяч ливров были остатками его состояния.

Королева опустила голову на руки.

— Надо решиться, — сказала она.

«Как-то теперь поступит королева?» — подумала Жанна.

— Видите, графиня, это страшный урок. Это наказание за то, что я втайне от короля совершила сомнительный по своему значению поступок ради столь же сомнительного тщеславия или жалкого кокетства. У меня ведь, согласитесь, не было никакой необходимости в этом ожерелье.

— Это правда, ваше величество, но королева считается только со своими потребностями и склонностями.

— А я хочу прежде всего считаться со своим спокойствием, со счастьем моего семейного очага. Достаточно этой первой неудачи, чтобы понять, скольким неприятностям я себя подвергла и как полон несчастьями был избранный мною путь. Я отрекаюсь от него. Пойдем теперь открыто, свободно, просто.

— Ваше величество!

— А для начала принесем наше тщеславие в жертву на алтарь долга, как сказал бы господин Дора.

Потом, вздохнув, она прошептала:

— А все-таки ожерелье это было прекрасно!

— Оно и теперь так же прекрасно, ваше величество… Ведь это те же деньги.

— С этой минуты оно для меня только груда камешков; а с камешками, когда ими наиграются, поступают так же, как дети это делают после игры в мельницу: выбрасывают и забывают о них.

— Что королева желает этим сказать?

— Королева хочет сказать, дорогая графиня, что вы возьмете футляр, принесенный господином де Роганом… и возвратите его ювелирам Бёмеру и Боссанжу.

— Возвратить его им?

— Да, именно.

— Но ведь ваше величество дали двести пятьдесят тысяч ливров задатка?!

— Я все же выиграю двести пятьдесят тысяч ливров. У меня такие же расчеты, как и у короля.

— Ваше величество, ваше величество! — воскликнула графиня. — Потерять таким образом четверть миллиона! Ведь может случиться, что ювелиры не захотят вернуть задатка, который они уже могли израсходовать.

— Я с этим считаюсь и отказываюсь от задатка с условием, что сделка будет расторгнута. С тех пор как я нашла этот выход, графиня, я чувствую себя так легко. С этим ожерельем здесь поселились заботы, печали, страхи, подозрения. В этих бриллиантах никогда не хватило бы огня, чтобы осушить слезы, которые, как тучи, гнетут меня. Графиня, унесите сейчас же этот футляр. Ювелиры будут в барыше. Двести пятьдесят тысяч ливров сверх условленной цены — это прибыль, которую они наживут на мне, разве это не выгодно? И эту выгоду они получат, а кроме того, у них остается ожерелье. Я думаю, что они не будут жаловаться и никто ничего об этом не узнает.

Кардинал действовал только с целью доставить мне удовольствие. Вы скажете ему, что мое удовольствие состоит в том, чтобы не иметь этого ожерелья; если он человек умный, то он поймет меня; если это добрый пастырь, он одобрит меня и укрепит в самоотречении.

Говоря это, королева протянула Жанне закрытый футляр, но та тихонько отстранила его.

— Ваше величество, — сказала она, — почему не попробовать добиться новой отсрочки?

— Просить?.. О нет!

— Я сказала — добиться, ваше величество.

— Просить — значит унижаться, графиня. Добиться — значит быть униженной. Я, может статься, поняла бы унижение ради любимого человека, ради того, чтобы спасти живое существо, скажем, свою собаку; но ради того, чтобы иметь право сохранить эти камни, которые жгут, как раскаленный уголь, хоть блеск их не ярче и не долговечнее, — о графиня, ничей совет не убедит меня согласиться на это. Никогда! Унесите футляр, дорогая моя, унесите!

— Но подумайте, ваше величество, какой шум поднимут эти ювелиры хотя бы из вежливости и из сочувствия к вам! Ваш отказ так же будет компрометировать вас, как и ваше согласие. Все общество будет знать, что бриллианты были в вашем распоряжении.

— Никто ничего не узнает. Я больше ничего не должна ювелирам; я их больше не буду принимать; они будут молчать, по крайней мере, ради моих двухсот пятидесяти тысяч ливров; а мои враги, вместо того чтобы говорить, что я покупаю на полтора миллиона бриллиантов, скажут только, что я бросаю деньги на поощрение торговли. Это уже не так неприятно. Унесите футляр, графиня, унесите и сердечно поблагодарите господина де Рогана за его милую любезность и доброе желание.

И повелительным жестом королева передала футляр Жанне, которая не без некоторого волнения ощутила в руках эту тяжесть.

— Вам нельзя терять времени, — продолжала королева, — чем меньше будут беспокоиться ювелиры, тем больше будет у нас уверенности в сохранении тайны; отправляйтесь скорее, чтобы никто не увидел этого футляра. Вы сперва заедете домой, чтобы визит к Бёмеру в такой час не возбудил подозрения полиции, интересующейся, разумеется, всем, что происходит у меня; затем, когда ваше возвращение запутает соглядатаев, вы поедете к ювелирам и привезете мне от них расписку.

— Да, ваше величество… Все будет исполнено, раз вы этого желаете.

Она заботливо спрятала шкатулку с футляром под плащ так, чтобы ничего не было заметно, и вскочила в карету со всем рвением, какого требовала августейшая соучастница ее действий.

Прежде всего, согласно приказанию, Жанна велела отвезти себя домой и отослала карету г-ну де Рогану, чтобы кучер, который привез ее, не мог проникнуть в тайну. Потом она приказала раздеть себя, чтобы облачиться в платье попроще, более подходящее для предстоящей ночной поездки.

Горничная быстро одела ее, заметив про себя, что хозяйка была задумчива и рассеянна во время этой процедуры, хотя обычно относилась к ней со всем вниманием придворной дамы.

Жанна в самом деле не думала о своем туалете, позволяя делать с собой что угодно; все ее размышления были направлены сейчас к одной странной идее, внушенной ей новыми обстоятельствами.

Она спрашивала себя, не совершит ли кардинал большой ошибки, допустив, чтобы королева отдала это украшение, и не повредит ли эта ошибка тому положению, о котором мечтал г-н де Роган, льстя себя надеждой скоро достичь его, раз он принимал участие в маленьких тайнах королевы.

Повиноваться приказанию Марии Антуанетты, не посоветовавшись с г-ном де Роганом, — не будет ли это изменой первейшему долгу товарищества? Пусть кардинал исчерпал все свои ресурсы; разве не предпочтет он продать себя, чем позволить королеве лишиться предмета, который она страстно желала?

«Я не могу поступить иначе, — сказала себе Жанна, — как посоветоваться с кардиналом.

Миллион четыреста тысяч ливров! — добавила она мысленно, — никогда у него не будет миллиона четырехсот тысяч ливров!»

Потом внезапно повернувшись к горничной, она сказала:

— Ступайте, Роза.

Горничная повиновалась, и г-жа де Ламотт продолжала свой безмолвный монолог:

«Какая сумма, какое состояние! Какая лучезарная жизнь! И все это счастье, весь блеск, связанный с такой суммой, олицетворены в маленькой бриллиантовой змейке, которая сверкает в этом футляре!»

Она открыла футляр, и вид этих струящихся огней ожег ей глаза. Она вынула из атласа ожерелье, обвила его вокруг пальцев и спрятала в своих маленьких ладонях, говоря:

— Вот они, миллион четыреста тысяч ливров, ибо это ожерелье стоит миллион четыреста тысяч ливров наличными деньгами, и ювелиры заплатили бы мне эту цену сегодня же.

Странная судьба, позволившая маленькой Жанне де Валуа, нищей и безвестной, дотрагиваться своей рукой до руки первой во всем мире королевы и держать в своих руках, хотя бы на один только час, миллион четыреста тысяч ливров, сумму, которая в этом мире никогда не путешествует одна, а всегда в сопровождении вооруженных стражников или с гарантиями высокопоставленных лиц — во Франции не ниже кардинала или королевы.