— Сознайтесь, мадемуазель, что вы несправедливы, — ответил Калиостро, усаживаясь поодаль от Олива́, с той почтительно-равнодушной манерой, которая так хорошо удавалась ему в обращении с ней.

— Вам хорошо говорить! — сказала она. — Вы ходите куда угодно, дышите воздухом; ваша жизнь состоит из множества удовольствий, которые вы выбираете по собственному желанию… Я же прозябаю в пространстве, которым вы меня ограничили… Я не дышу, а трепещу. Я вас предупреждаю, сударь, что ваша поддержка окажется бесполезной для меня, если она даже не в состоянии мне помешать умереть.

— Умереть! Вам! — улыбаясь сказал граф. — Полноте!

— Я вам повторяю, что вы очень дурно со мной поступаете… Вы забываете, что я глубоко, страстно люблю одного человека.

— Господина Босира?

— Да, Босира. Я вам говорю, что люблю его. Мне кажется, что я этого никогда от вас не скрывала. Уж не вообразили ли вы себе, что я забуду своего милого Босира?

— Я не только не вообразил себе этого, но даже употребил все мыслимые средства, чтобы узнать о нем, и пришел к вам с новостями.

— Ах! — воскликнула Олива́.

— Господин де Босир, — продолжал Калиостро, — очень милый молодой человек.

— Я думаю! — сказала Олива́, не понимая, к чему клонит Калиостро свою речь.

— Он молод и красив.

— Не правда ли?

— С пылким воображением.

— Полон огня… Немного груб со мной. Но… кто сильно любит, тот и сильно наказует.

— Золотые слова. У вас столько же сердца, сколько ума, столько же ума, сколько красоты; и я, зная это и интересуясь всеми сердечными влечениями на этом свете — это у меня мания, — задумал устроить вам свидание с господином де Босиром.

— Месяц тому назад вы не высказывали подобного желания, — проговорила Олива́, натянуто улыбаясь.

— Послушайте же, милое дитя мое, всякий галантный человек, видя перед собой хорошенькую женщину, старается понравиться ей, если он свободен, как я. Но сознайтесь, что если я чуточку и приударил за вами, то это продолжалось недолго.

— Да, правда, — тем же тоном подтвердила Олива́, — это длилось четверть часа, не более.

— Вполне естественно, что я должен был отказаться, когда увидел, как горячо вы любите господина де Босира.

— О, не насмехайтесь надо мной!

— Нет, клянусь честью! Вы оказали такое стойкое сопротивление.

— Не правда ли? — воскликнула Олива́ в восторге от того, что ее уличили в таком проступке, как противодействие. — Да, сознайтесь, что я давала отпор!

— Это было следствием вашей любви, — флегматично проговорил Калиостро.

— Зато ваша любовь, — быстро возразила Олива́, — была не особенно упорна.

— Я не настолько стар, не настолько уродлив, не настолько глуп и не настолько беден, чтобы сносить отказы или рисковать потерпеть поражение, мадемуазель; вы всегда предпочли бы господина де Босира мне, я это чувствовал и примирился с этим.

— О нет, — возразила кокетка, — вовсе нет. А те пресловутые товарищеские отношения, которые вы предложили мне… Помните? Право ходить со мною под руку, навещать меня, ухаживать за мной с добрыми намерениями, — разве в этом не таилось маленькой толики надежды?

И с этими словами коварная молодая особа направила весь огонь своих глаз, слишком долго остававшихся в бездействии, на посетителя, попавшего, как ей казалось, в ловушку.

— Должен признаться, — ответил Калиостро, — что вы обладаете такой проницательностью, от которой ничего не ускользает.

И он, точно опасаясь быть испепеленным двойной струей огня, бьющей из глаз Олива́, с притворным смущением опустил глаза.

— Вернемся к Босиру, — сказала она, уязвленная неподвижностью графа, — что он делает, где находится, мой дорогой друг?

Калиостро взглянул на Олива́ с притворной робостью.

— Я ведь сказал вам, — отвечал он, — что хочу соединить вас с ним.

— Нет, вы этого не говорили, — с пренебрежением пробормотала она, — но, поскольку вы мне теперь сказали, я приму это к сведению. Продолжайте. Почему вы не привели его? Так было бы милосердно. Ведь он-то свободен.

— Потому, — ответил Калиостро, не удивляясь этой иронии, — что господин де Босир, который, как и вы, слишком умен, также устроил себе маленькую историю с полицией.

— Также! — воскликнула Олива́, бледнея, потому что на этот раз она почувствовала что-то похожее на правду.

— Также! — вежливо повторил Калиостро.

— А что же он сделал? — спросила упавшим голосом молодая женщина.

— Премилую шалость, чрезвычайно остроумный фокус… Я бы назвал это шуткой; но люди угрюмого нрава, вроде господина де Крона, — вы знаете, какой у него тяжелый характер, у этого господина де Крона? — называют это кражей.

— Кражей! — воскликнула Олива́. — Боже мой!

— Во всяком случае кража красивая, что доказывает, насколько у этого бедного Босира развит вкус ко всему прекрасному.

— Сударь… сударь… он арестован?

— Нет, но его приметы повсюду разосланы.

— Вы можете поклясться, что он не арестован и ему не грозит опасность?

— Я могу дать вам клятву, что он не арестован, но по поводу последнего вашего вопроса, я ни за что не ручаюсь. Вы сами понимаете, милое дитя, что когда даны приметы какого-нибудь лица, то за ним следят или, по крайней мере, его разыскивают; господину де Босиру, при его наружности, манерах и всех его достаточно известных качествах, стоит только показаться, и он сейчас же будет выслежен полицейскими ищейками. Подумайте, какой богатый улов получил бы господин де Крон… Захватить вас через господина де Босира, а господина де Босира через вас!

— Ах да, да, ему надо спрятаться! Бедняга! Я тоже куда-нибудь укроюсь. Дайте мне возможность бежать из Франции, сударь. Постарайтесь оказать мне эту услугу, потому что здесь, взаперти, задыхаясь без воздуха, я рано или поздно не устою перед искушением и допущу какую-нибудь неосторожность.

— Что вы называете неосторожностью, милая барышня?

— Ну… показаться в окне, подышать воздухом.

— К чему такое преувеличение, друг мой? Вы и так уже очень бледны и в конце концов можете совершенно потерять свое цветущее здоровье. Господин де Босир разлюбит вас. Нет, дышите воздухом сколько вам угодно; доставьте себе удовольствие полюбоваться прохожими.

— Ну вот, — воскликнула Олива́, — вы рассердились на меня и тоже хотите покинуть меня! Я стесняю вас?

— Меня? Вы с ума сошли! Почему вы можете стеснить меня? — спросил он с ледяной серьезностью.

— Потому что… человек, которому приглянулась женщина, человек значительный, как вы, вельможа, обладающий такой красивой внешностью, вправе раздражаться и даже проникнуться отвращением, если какая-нибудь сумасшедшая, вроде меня, оттолкнет его. О, не покидайте меня, не губите меня, не питайте ко мне ненависти, сударь!

И молодая женщина с испугом, сменившим кокетство, обвила руками шею Калиостро.

— Бедняжка! — сказал он, запечатлев чистый поцелуй на лбу Олива́. — Как она испугалась! Не будьте такого дурного мнения обо мне, дитя мое. Вам угрожала опасность — я вам оказал услугу; у меня были виды на вас — я от них отказался, вот и все. Мне незачем выказывать к вам ненависть, как вам незачем предлагать мне свою признательность. Я действовал ради себя, вы тоже; мы квиты.

— О сударь, как вы добры, как великодушны!

И Олива́ положила обе руки на плечи Калиостро.

Но тот продолжал, устремив на нее свой обычный спокойный взгляд:

— Вы видите, Олива́, если бы теперь вы сами мне предложили свою любовь, я…

— Ну! — сказала она, вся вспыхнув.

— Если бы вы предложили мне свою очаровательную особу, я отказался бы, настолько я люблю внушать только искренние, чистые и чуждые всякой корысти чувства. Вы считали меня корыстным и попали ко мне в зависимость. Вы считаете себя связанной, и я скорее готов думать, что в вас больше говорит признательность, чем сердце, что вы более напуганы, чем влюблены… Сохраним же наши теперешние отношения. Я исполняю таким образом ваше желание и иду навстречу деликатным побуждениям вашего сердца.