Осматриваю все вокруг и отыскиваю закатившуюся под куст консервную банку. Поддеваю ее носком сапога, и вдруг мне становится жарко. Это колокольчик, который Федор Федорович повесил на шею Горбоносой. Я узнал не только колокольчик, а даже веревку, из которой сам сделал ошейник. Кидаюсь к оленьей голове, переворачиваю. Горбоносая! Как же не угадал сразу? Даже сейчас на ее бугристой морде сохраняется брезгливое выражение.

Ничего не понимаю. Опускаю голову важенки на землю и зачем-то принимаюсь забрасывать выглядывающие из-под шкуры кишки травой. Делаю это осторожно, словно боюсь причинить боль.

Заорали, захлопали крыльями вороны. Бросаюсь к ним, и уже издали вижу два холмика. Снова прикрытые шкурами потроха, возле которых лежат оленьи головы. На этот раз гелрыхи — олени, что тянули Колины нарты. Коля срезал у них отростки рогов и поджарил на огне. Места срезов немного кровили, но он уверял, что оленям небольно. И правда, те сразу же принялись щипать траву рядом с нами.

Рядом с очередной браконьерской побойкой на ветке ольховника висит рукав от рубашки. На обшлаге осталась изъеденная хлоркой голубоватая пуговица. Весь рукав в пятнах крови и шерстинках. Наверное, о него браконьеры вытирали ножи и руки. Наклоняюсь поднять рукав и застываю от внезапной мысли:

— Дичок! Где-то здесь мой Дичок! Как же я не подумал об этом?

Спотыкаясь о кочки и разбрызгивая болотную жижу, ношусь между кустов. Отыскал еще семь или восемь побоек, но везде разделаны взрослые олени. Возвращаюсь к месту гибели Горбоносой, поднимаю колокольчик и сумочку с хариусами, затем выбираюсь на дорогу и сразу же замечаю след вездехода. Перед снегопадом или в самом его начале здесь прошел вездеход. Расстояние между гусениц шире, чем у трактора, а отпечатанные башмаками полоски тоньше.

Браконьеры не очень таились. Подкатили к болоту, погрузили добычу и спокойно поехали домой. В большой выемке они останавливались, и на дорогу вытекла целая лужа масла. Неужели это Федор Федорович? Когда стояли в Лиственничном, тоже набежала такая же лужица. Да они, кстати, за маслом и приезжали ко мне. Помню, как обрадовался. Не знал, где посадить и чем угостить.

По наклонившимся стебелькам угадываю, в какую сторону подались браконьеры, и бегу следом. Бегу от поворота к повороту, которыми так богата проложенная в тайге дорога, и надеюсь за одним из них увидеть вездеход.

Дорога спускается к реке, пересекает ее и заворачивает к Васиной палатке. Вездеход вильнул раз, другой и завернул к нему.

А вдруг Вася сам помогал убивать оленей? Даже ездовые чужого человека не подпустят. Кусты и кочки вокруг истороплены оленьими следами, дважды натыкаюсь на брошенные рога, но самих оленей не видно. Возле палатки тоже пусто. Даже печка не дымится. Может, Вася у стада? Вчера он говорил мне, что любит жить в одиночестве. Когда учился в интернате, вместе с ним жило четырнадцать человек, и он так устал, что теперь не отдохнет и за сто лет.

Заглядываю в палатку и… вижу Васю. Спит на шкурах, прижавшись щекой к пустой бутылке из-под водки. Рядом кружки, куски мяса, половинка очищенной луковицы. Грубо толкаю его, но Вася лишь бормочет что-то невнятное. Хватаю с плиты чайник и лью чай ему на лицо. Он вертит головой, фыркает, зло произносит: «Чего плюешься?» — и засыпает снова.

Кричу ему, что пока он пьянствовал, его дружки перебили оленей, дергаю за ворот, но все без толку. Нужно бежать в стойбище. Нет, зачем бежать? У этих браконьеров здесь тысяча дорог, а у меня одна, да и ту не очень хорошо представляю. Выбираюсь из палатки, какое-то время слушаю, не донесется ли шум мотора, затем неторопливо шагаю в сторону стойбища.

Не успела палатка скрыться за лиственницами, как меня кто-то окликнул. Сергей! Бежит от прижавшейся к реке сопочки и машет рукой. На душе полегчало. Сергей подбежал, в изнеможении опустился на сырую от недавнего снега кочку и хрипло спросил:

— Васька где?

— Пьяный лежит. Я хотел растолкать, ни в какую. Там кто-то оленей убил, а он пьянствует.

— Знаю. Святой, гад! — все так же хрипло говорит Сергей. — Они там на перевале застряли. Мы с Колей их еще утром засекли. Думали, они через Горелые озера поедут. Там выезд на трассу и вообще дорога более менее. Коля связался по рации с совхозом, попросил предупредить участкового и охотнадзор. Ждем-ждем, а их нет. Хорошо, старик их на перевале заметил. Через Буюнду хотят уйти. Гады, столько лет свирепствуют, а мы никак не можем поймать. А здесь еще снег. Вертолет не вызовешь.

— Они здесь лес заготавливают или как? — спросил я Сергея. — Когда в Лиственничное заезжали, говорили, что ездили лес смотреть.

— Какой лес? Начальство приисковое олениной снабжают. В прошлый раз один с ними такой ездил. Хвастался, если по всей Колыме вездеходы встанут, все равно для их вездехода и горючее, и запчасти найдутся.

— Ты их видел?

— Ругался. Хотел вездеход осмотреть. Святой не дал. Говорит, без прокурора сам министр не имеет права проверять. Их там четверо. Тот, что на цыгана смахивает, за карабин хватался. Мы и вдвоем ничего не сделаем. Даже не представляю, как они сообразили, что мы перекроем Горелые?

— А рация? — догадался я. — Понимаешь, вы же по рации с совхозом разговаривали, а у них своя на вездеходе. Вот и подслушали. Они в Лиственничном тоже подслушивали. А чего они там стоят?

— Так оползень же. Не помнишь, весь проход лиственницами завалило? Мы думали, не сунутся, а они пилят. Давай так. Ты гони к перевалу, а я за Колей и Павликом. Может, что вчетвером сделаем. Здесь недалеко. Только не вздумай связываться. Жди нас, и все.

Сдираю прилипшую к спине куртку, оставляю ее у дороги и бегу к перевалу. Пришлось прыгать через валежины и кочки, пробиваться сквозь густые ерники, утопая по колени в ржавой воде, брести через болота. Наконец все это кончилось, и начался ольховник. Он встал передо мною совершенно непроходимой стеной. Толстые упругие ветки переплелись так часто, что некуда сунуть руку. Я карабкался на них, пригибал к земле, скатывался.

За ольховником открылась уже знакомая мне прирусловая тайга. Проскакиваю ее, перебираюсь через тихую заводь и оказываюсь у речушки. Берег довольно высокий, я, не задумываясь, прыгаю в воду и скоро уже на другой стороне. Отсюда до исхоженного оленями глинища подать рукой.

С минуту постоял, прислушиваясь, не гудит ли вездеход, затем покарабкался на прижавшуюся к реке сопку. Вскоре подъем стал не таким крутым, и я сразу натыкаюсь на проложенную по склону тропинку.

Впереди высокий куст кедрового стланика. Из куста поднимается стройная лиственничка. Огибаю куст и вижу вездеход. Он стоит на самом гребне перевала, наклонившись в сторону Буюнды. Кажется, чуть подтолкни, и он с грохотом и лязганьем покатит вниз. Здесь же на камнях лежит сорванное полотнище, так поразившее меня в тот раз. Стойки, на которых его крепили, сломлены.

Никого не видно. Я уже хотел было ступить к вездеходу, как из-за перевала донеслись людские голоса и треск бензопилы. Все так же прикрываясь ветками, поднимаюсь на гребень и заглядываю вниз. Там вовсю кипит работа. Гриша пилит переплетенные между собой лиственницы, Володя с Сэном откатывают в сторону большую каменную глыбу, Федор Федорович что-то рубит. Я узнал их всех сразу, хотя до завала, наверное, больше ста метров. Захотелось выскочить из-за кустов и спуститься к ним. Я подался вперед, но тут же одернул себя. Нет, не потому, что перед глазами все еще стояло заснеженное болото с останками оленей, сорванный с шеи Горбоносой колокольчик. Я попросту испугался. Ведь только спущусь, сразу же начнется такое, от чего потом будет стыдно всю жизнь. Они примутся тискать мне руку, спрашивать, как я здесь оказался, и все такое. А я что? У меня просто не хватит характера не протянуть им руки, как-то там грубо оборвать, и вообще, повести себя так, как подобает вести в подобном случае.

Да и кто я здесь, на самом деле? Ни прокурор, ни милиционер и даже не пастух. Буду улыбаться, а они Дичка убили…