Оленуха тяжело дышит, но, по всему видно, я ее не очень напугал. Лишь отпустил олененка, она потянулась к нему и принялась облизывать. Угощаю ее селедкой. Забрала в рот, проглотила и тянется за новой порцией.

— Слушай, мать, — говорю Капке как можно вразумительней. — Давай что-нибудь придумаем. Понимаешь, без твоего молока этому вот пацану крышка. Он же совсем маленький, а у меня сгущенка кончается.

Капка поморгала, утробно икнула и отвернулась. Вот уж действительно скотина! Даже слушать не хочет. Ну я покажу тебе зеленки! Развязываю Капке задние ноги, помогаю ей подняться и привязываю к изгороди за рога. Затем подсаживаю к ней ее же олененка. Он ткнулся в живот матери, поймал сосок и принялся сосать. Я отпихиваю его и подставляю на его место Дичка.

— Ну давай, браток, питайся, что ли?

Дичок поднял голову, уловил запах молока, заволновался и принялся тыкать носом мне в ладонь. Тогда я повернул его к вымени и брызнул молоком в нос. Дичок облизнулся, ткнулся в сосок, поймал и начал сосать. Поглаживаю у него вокруг хвоста, а сам не спускаю глаз с Капки. Да, дергает головой, недовольно похоркивает, но терпит.

Готовлю завтрак, убираю в избушке, а из головы не выходит: «Неужели придется связывать Капку перед каждым кормлением? Да я же с нею замучаюсь. А что, если вымазать Дичка ее молоком? Говорят, после этого коровы принимают чужого теленка. Может, так и у оленей? Что-то долгонько мой Дичок не является домой. Оставляю все дела, бегу к навесам, гляжу и сам себе не верю. Капка стоит в правом углу и подбирает зеленку. Рядом ее олененок. А возле Горбоносой, прижавшись друг к дружке, лежат Дичок и ее малыш. Оленуха старательно их облизывает. Сначала облизала Дичка, посмотрела на меня, тяжело вздохнула и принялась за своего.

Тихонько отступаю и прикрываю калитку.

Олени

С того времени, как Горбоносая признала Дичка, прошло больше недели. Она ухаживает за ним так же заботливо, как и за собственным олененком, и досыта поит молоком. Но ему этого мало. Только Капка начинает кормить своего малыша, Дичок тут как тут.

Капка иной раз словно не замечает Дичка, но чаще всего попытка угоститься на дармовщину заканчивается для Дичка хорошей взбучкой, и он торопится ко мне с жалобным блеянием… Я беру его на руки, ерошу шерстку. Дичок от удовольствия прикрывает глаза. Но однажды он стал вырываться из рук.

— Дичок, ты чего? Лежи спокойно. Мы их…

Он вырвался и, высоко вскидывая украшенный светлым треугольником зад, помчался к Лиственничному. Горбоносая посмотрела вслед Дичку, тревожно хоркнула и бросилась за ним. За нею устремилась Капка, а потом и оленята. Мною тоже вдруг овладело беспокойство. Внимательно осматриваю все вокруг. До опушки метров триста. За спиной струится Фатума. По берегам краснеют заросли распушившихся тальников. Дальше темнеет настоящая тайга из лиственниц, ив и тополей. Над суховерхой лиственницей кружит кулик, да где-то попискивает пеночка.

Нужно уйти от Фатумы. Может, шум воды мешает услышать что-то важное? Делаю несколько шагов. Кажется, в кусте ивняка, у тропы, что-то мелькнуло. Куст качнулся и выстрелил стайкой птиц. Проводив их взглядом, перевожу глаза на куст и… вижу медведя. Он обнюхивает распустившиеся к весне сережки. Лизнул покрытый белым налетом стебелек, чакнул зубами и поймал какое-то насекомое. Скорее всего, шмеля. Погонял челюстями, проглотил и снова нюхает.

Я в полусотне шагов от него, но он меня не видит. Вот медведь повернулся боком, несколько раз копнул под кустом, затем неторопливо направился к выглядывающей из-под снега лохматой кочке. Двигался он, поочередно переставляя то правые, то левые лапы, отчего вся туша перекатывалась из стороны в сторону.

У него большая вытянутая голова и маленькие круглые уши. Почти сразу же за ними вздымается крутой горб. Весь медведь черно-бурый, только морда и лапы несколько светлее. Он еще не начал линять, но шерсть уже потеряла блеск и висит как бахрома на цыганской шали.

Только сейчас замечаю, что стою согнувшись, и от этой неудобной позы свело спину. Медведь, отвернувшись от меня, раскапывает спрятанное в осоке гнездо полевки. Начинаю тихонько выпрямляться, он каким-то образом поймал это движение, резво так развернулся и поднялся на задние лапы, рыкнул и уже на четвереньках бросился ко мне. Я даже не успел напугаться. Слишком уж разительной была перемена в звере. Только что копался совершенно тихий и мирный, — и вот уже в нескольких шагах от меня с прижатыми ушами и сверкающими злобой глазками.

Все так же лицом к медведю потихоньку пячусь к Фатуме. Он рычит, а я отступаю. В голове одно: сзади русло высохшего ручейка, и вот-вот нога поймает губительную пустоту. Я не смею оглянуться, но в то же время боюсь свалиться в канаву.

Совсем неожиданно под ногами плеснула вода. Значит, я ручеек перешагнул, даже не заметив. Медведь, порыкивая, следует за мной. Говорят, что нельзя долго смотреть в глаза зверю, иначе он разозлится. Я оторваться от медвежьей морды не могу. Гляжу и гляжу на эти глаза, на ощерившиеся желтые клыки, полоску пены на рябых губах, на стебелек осоки, приклеившийся к мокрому пятачку.

К счастью, воды в Фатуме пока немного. Течение давит на меня, сапоги скользят по покрытому водорослями дну, а я все отступаю и не свожу с медведя глаз. Только на другом берегу почувствовал, что вода ужасно холодная и от нее свело пальцы на ногах.

Медведь остановился у приплеска, понюхал воду, словно проверял, нет ли в ней моего запаха, и снова уставился на меня. Нас разделяет река. Поворачиваясь и расплескивая из сапог воду, бегу к Лиственничному.

До самого вечера сидел в избушке и приводил в порядок нервы, потом разъярился, зарядил пулями ружье и отправился отваживать медведя от своего поселочка. Дичок порывался идти со мною, но я оставил его в загородке.

Возле проталины пусто. Костер засыпан песком. Хлеб и сахар съедены, а вот котелок с кипятком отставлен метров на пять в сторону. Воды из него разлито чуть-чуть. Как медведь сумел перенести его — трудно представить. До его прихода котелок стоял на углях и наверняка был очень горячий. Полотняную сумочку, в которой хранились продукты, он съел. Исчезла и коробка с чаем.

Гангстеры и филантропы

Интересно, куда девался медведь? У реки снег давно растаял, и никаких следов. Может, он перебрел Фатуму. Хотя вряд ли. Он недовольно фыркал, когда я полез в реку.

Недалеко от проталины тянется узкий, щетинящийся пересохшим кипреем мысок. Под ним блестит наледь. Если медведь остался на этом берегу — наледи ему не миновать. Ставлю котелок на валежину. Иду к наледи и почти сразу же натыкаюсь на медвежий след.

Ничего не понимаю. Меня гонял солидный медведище, а по оставленным на наледи отпечаткам получается, что я удирал от какого-то заморыша. Его след можно запросто перекрыть моей ладонью.

Перебираюсь по перекату через Фатуму и сейчас же попадаю на новый след. Вот это уж точно тот мишка, что загнал меня в реку. Отпечаток его лапы не может закрыть даже мой сапог. Когти сантиметра по четыре. Чуть в стороне прогулялся и заморыш. Хорошо видно, что он побывал здесь раньше. Следы на снегу оплавились и протаяли до самой земли.

А это что? Сразу два следа. Крупный и совсем махонький. Мамаша и медвежонок. Рядом с Лиственничным настоящая медвежья дорога! Я слышал, по весне медведи перекочевывают поближе к морю. Там можно найти оставшуюся от нереста рыбу, да и олени с лосями почти до середины лета держатся в низовьях реки. Будет работы, если через Лиственничное двинутся медведи со всей тайги! Скорее бы приезжал Шурыга. Говорил, к апрелю будет здесь со всей бригадой, но что-то ни слуху ни духу.

Интересно, куда девались эти медведи? Могли уйти, а могли и затаиться. С темнотой возьмут да и нагрянут. Мне-то ничего, а оленям беда. Хоть и страшновато, но придется пройти вдоль Фатумы, поглядеть следы: Может, медведей уже нет, а я буду вздрагивать до утра от каждого шороха…