Это я сказал ей в виде одобрения, хотя и не знал, к месту оно или нет. Я мог бы, конечно, сказать ей “ого”

по любому количеству процентов, будь их тысяча или всего один, лишь бы доставить ей приятное. Не так уж

трудно было мне это слово произнести.

Одобрив таким образом ее работу, я помолчал некоторое время, глядя на то, как она управляется в своем

крохотном хозяйстве, передвигаясь туда и сюда между столом и железным сейфом, стоящим в углу. И, глядя на

ее русую голову, внимательно склоненную над бумагами, и на пушистые косы, уходящие назад вдоль широкой

спины, я подумал о тех словах, что были сказаны в лесничестве насчет писателей. Не только там нужен был

писатель. Он и тут, пожалуй, был не менее нужен. Да и художнику нашлось бы тут подходящее дело. Попадись

ему на глаза эта девушка, он непременно пожелал бы написать с нее картину и дал бы этой картине название

“Весна”, или “Юность”, или “Красота и здоровье”. А может быть, он обвесил бы ее всю гроздьями винограда и

цветами, чтобы назвать “Флора”, или “Урожай”, или просто “Жизнь”. И любое из этих названий было бы

одинаково верным.

Да и скульптору было бы чем соблазниться, окажись он тут невзначай: Захотел бы и он закрепить в

бронзе или в мраморе эту красивую русскую дородность на радость людям иных веков. Но неизвестно, какой

вид вечности избрала бы она сама: полотно или мрамор. Каждый из них с одинаковой горячностью доказывал

бы надежность своей продукции, а ей где уж понять, кто из них больше прав. Трудно остановить на чем-нибудь

свой выбор, если один тянет сюда, а другой туда, не давая времени на раздумье. При таком кипении страстей

недолго и до драки. Скульптор первый может ее затеять. У него характер напористее и рука покрепче. И он бьет

художника по морде с такой силой, что тот летит со стула на пол. Но и художник не собирается уступить. Он

вскакивает, прыгает вперед и вцепляется скульптору в горло. Такой оборот принимает все это дело. И вот они

уже катаются по полу, роняя стулья и шаркая каблуками по стене, оклеенной чистыми обоями, а потом

переваливаются через порог и продолжают свой бой в коридоре. Доски трещат под ними, и сотрясаются стены.

Из коридора они вываливаются на крыльцо, а оттуда куда же им?.. А оттуда они скатываются по ступенькам

прямо в дорожную пыль.

Да, это свирепый бой — тут ничего не скажешь. Но и предмет спора стόит, конечно, того. Колебаний тут

не может быть. Одежда их рвется в клочья. Пускай рвется — до одежды ли тут? Выкатываясь в поле, они валят

забор. Дерево падает, задетое их ногами. Но что им забор? Что им дерево? Коровы разбегаются в страхе, увидя

это многорукое и многоногое, что подкатывается к ним по траве, взрывая землю. Пастух бежит в деревню с

криком: “Пожар!”. В деревне паника. Гудят колокола, завывают сирены. Но этим двоим какое дело? Провались

хоть вся деревня в преисподнюю. Не до того им. Они уже на краю оврага, и каждый из них силится столкнуть

другого с крутого обрыва вниз. И кто-то из них уже одолевает, готовясь дать другому последнего пинка. Но тут

подоспеваю я. Нельзя допустить, чтобы один из них столкнул другого с такой крутизны. Горе тому, кто отсюда

сверзится. Он переломает себе кости. Он погибнет. Оба должны сверзиться. Вот какое я принимаю решение.

Оба пусть переломают себе кости, чтобы мне досталась девушка, ибо у меня тоже могла быть в жизни такая

дочь. Зачем буду я отдавать ее художникам, если могу присвоить себе? И, озираясь по сторонам, я осторожно

подкрадываюсь к ним сзади. Кто меня осудит, если нет свидетелей? Выждав момент, когда они подкатываются к

самому краю обрыва, я прыгаю вперед, как тигр, жадно протянув руки…

Но я не успел выполнить свое страшное намерение. В комнату вошел Парторг. Он был высокий, носатый,

загорелый, молодой — не старше тридцати пяти, и если бы не назвали его Василием, то был бы он, конечно, тем

самым Иваном. Щеки по обе стороны его крупного носа прилегали к своим местам плотно и ровно, не выступая

выпукло наружу и не опадая внутрь. Сбит он был крепко и двигался быстро и напористо. Вырваться из рук

такого человека нечего было и думать. Одно мне было непонятно: как удалось ему разыскать меня на огромных

российских просторах? Я прямо так и спросил его об этом после того, как он прочел записку рыжего агронома и

выяснил по моим документам, какую опасную щуку выловил наконец в самом сердце своей страны. Он

усмехнулся в ответ:

— А чего ж тут не разыскать? Позвонили мне — я и пришел сюда.

Я понял его хитрость. Конечно, с какой стати было ему пускаться в подробности относительно своей

погони за мной. Но я подъехал к нему с другого бока и спросил:

— Вы все время тут живете, простите в любезности, или бываете и в других местах?

Он сделал вид, что не понял:

— В каких других местах?

— Ну… где-нибудь севернее, например?

Вот как ловко я готовился его поймать. О, я умел при случае обкрутить им головы! Но он ответил:

— А что мне там делать, севернее? Здесь я родился, здесь и живу сызмала. Отвоевался десять лет назад

на Дальнем Востоке — и опять сюда же. А где же человеку и жить, как не в родной деревне? Тут он всегда дома,

всегда среди своих. Зачем ему севернее? Это прежде, бывало, отцы наши от безземелья на заработки из деревни

бежали, а у нас в этом нет необходимости. Земля вся наша. И дел всяких тут хватит на десятки поколений. Чем

больше будет народа, тем даже лучше.

Такую речь он произнес в ответ на мой хитрый вопрос. И по тем певучим ноткам, которые прозвучали в

его словах, я сообразил, что он действительно родом из этих мест. Такой я был догадливый. Но тогда, значит, у

него оказывалась очень распространенная в России фамилия. Я так и сказал ему. А он усмехнулся:

— Да это же не фамилия. Это так сокращенно именуют у нас партийного организатора, то есть секретаря

партийной организации.

Вот как это все объяснилось. Но я на всякий случай спросил:

— А вы только тут состоите этим партийным организатором или еще где-нибудь?

Он ответил:

— Больше я нигде не могу состоять. У каждого колхоза своя партийная организация. У каждого совхоза

— своя. У каждого завода или какого другого учреждения — своя. И в каждой партийной организации — свой

парторг. Разве вы об этом не знали? Вы же почти год у нас живете. Или в той строительной бригаде, где вы

работали, не было парторга?

— Не знаю…

— Кто у вас проводил беседы, собрания, читки, объявлял разные политические новости, был

инициатором по части соревнования, давал советы, наставления, помогал всем вам словом и делом, не думая о

себе?

Я попробовал вспомнить, кто же у нас таким был. Выходило, что это был сам Иван Петрович Иванов, у

которого я квартировал. Я сказал:

— Да, один у нас делал все это. Но он был по должности бригадир и потому не мог одновременно еще и

за парторга работать.

— А почему бы нет? У меня тоже есть основная специальность, по которой я работаю. Я колхозный

электрик, и моя обязанность содержать в порядке электросеть и радиосеть. А кроме того, я же и парторг.

— Вам трудно, конечно.

— Да не сказал бы, что легко. Но не сам же я в парторги напросился.

— А кто вас назначил?

— Никто не назначил. Меня выбрали как коммуниста.

— Как коммуниста?

— Да. Таков наш долг. Уж если ты назвался коммунистом, то этим самым раз и навсегда обязался

служить народу. И тут уж отказываться от нагрузок не приходится.

— А народ нуждается в вашем служении?

— Странный вопрос вы задаете. Разве не его волю мы выполняем, строя коммунистическое общество?

— А как вы это проверили?

— Как проверили? Жизнь проверила. И подтвердила. Да и сами коммунисты — это, по-вашему, кто? Тот