красивее девушки в черном комбинезоне и не так перепачкана, но я — то понял его хитрость. Не так-то просто

было мне втереть очки.

Вот красивая девушка встала, отказавшись от своей доли гречневой каши, и повернулась к нам спиной,

расправляя подол платья. Сняв затем с головы косынку, она встряхнула своими черными волосами, рассыпая их

вокруг головы, и неторопливо перешла на другую половину палатки, где теснились три женские постели на

раскладных алюминиевых койках. Взгляд молчаливого двухметрового легионера немедленно устремился ей

вслед. Но он мог бы и не хитрить передо мной. Кого он думал провести своей хитростью? Я сразу раскусил всю

его подноготную, и напрасно он пытался утаить от меня шило в мешке. Весь он был виден мне насквозь, ибо у

кого короста, тот и чешется, а сухая ложка рот дерет.

Другой парень, проследив за его взглядом, лукаво подмигнул девушке в черном комбинезоне, пытаясь

таким способом намекнуть на нечто весьма далекое от сути. Но даже эта попытка сбить меня с толку не

удалась. И ты, Юсси, можешь быть спокоен. Я видел то, что надо было видеть, а не то, что виделось глазами

само.

Покончив с тарелкой гречневой каши, в которую была намешана жаренная с луком баранина, я выпил

кружку чая с белым хлебом и отправился к своей постели. Подстилка была из твердого холста, сложенного

вдвое. Я вложил в нее аккуратно растянутые брюки, вынув из карманов мыльницу и бритвенный прибор.

Пиджак, рубашку, галстук и туфли с носками я положил рядом на сено и осторожно, чтобы не повредить брюки,

забрался под одеяло.

В палатке тоже скоро все угомонились. Девушка в черном комбинезоне, выходя оттуда, сказала красивой

девушке:

— Кончился твой простой. Теперь опять можешь по две нормы выгонять.

Та ответила с грустью:

— Упущенного-то уж не вернешь.

Но девушка в черном комбинезоне возразила:

— А твоя, что ль, вина? Это тебе в укор никак не зачтется. Завтра начнешь пахать — завтра и счет наново

пойдет.

Они помолчали немного, прислушиваясь к далекому стрекотанию трактора, и красивая девушка сказала с

усмешкой:

— А Колька-то как разошелся! Никак на всю ночь наладил?

Другая согласилась:

— Да, уж он такой! Его только раздразни! Всю славу один забрать задумал.

Она вышла из палатки и при свете фонарика занялась вторым трактором. А двухметровый легионер

налил тем временем в рукомойник полведра воды и, сняв потную рубаху, вымылся до пояса. После этого он

посидел немного на ступеньках фургона, накинув на свои широченные плечи пиджак, и покурил. Взгляд его при

этом не отрывался от входа в палатку, словно выжидая, не выйдет ли оттуда еще раз черноволосая девушка. Все

еще надеясь ввести меня в заблуждение, он этим наивным способом хотел заставить меня поверить, что

никакого отношения к страшному легиону он не имеет.

Выкурив папиросу, он поднялся внутрь фургона, и скоро оттуда раздался его богатырский храп, от

которого задрожал фургон. К его храпу прибавился вдруг еще какой-то писк. Услыхав его, парень в лыжных

штанах вбежал внутрь фургона и сказал там кому-то:

— Да, да! Ока слушает! Ока слушает! Перехожу на прием. — Помолчав немного, он сказал: — Ничего,

двигаемся помалу. А у вас как? Перехожу на прием. — Помолчав еще немного, он сказал: — Ого! Ну, я надеюсь,

и мы не уступим. Цыплят по осени считают. Прием! — И после недолгого молчания он добавил опять: — Да,

была заминка. Исправили. Завтра выйдут все. С горючим пока ничего, а там боюсь сказать. Пожалуй, что и

добавить придется. Все живы-здоровы, чего и вам желаем. Пока. Спокойной ночи. Прием. Спокойной ночи.

Второй парень тоже заснул внутри фургона. И только девушка в черном комбинезоне продолжала

копаться возле обоих тракторов. Она заправила их бензином и маслом, проверила работу моторов, долила водой

радиаторы. И когда она, покончив с этим, разогнула спину, вытирая руки тряпкой, с поля вернулся наконец

третий трактор. Конечно, водитель этого трактора, проработавший без отдыха весь день до полуночи, должен

был с трудом сойти на землю и прохрипеть замирающим голосом: “Доведи меня до постели и дай умереть

спокойно”. Но вместо этого на всю холмистую равнину загремел такой раскатистый молодецкий голос, как

будто обладатель его проспал беспробудно целую неделю и теперь не знал, куда девать избыток накопленных за

время сна и распирающих его изнутри сил:

— Держись теперь, хвастуны из “Перевала”! Черта с два мы в этом году вам уступим! Праздник будет на

нашей улице. Я, знаешь, поднял там, за широким логом, не только тот песчаный скат, намеченный под

картофель, но и кочкарника отхватил гектара три в низинке. Председатель говорил, что там замечательный мог

бы уродиться лен. Так пусть получает свой лен, Я уверен, что мы со Степкой поднимем для них с полсотни

новых гектаров одной только залежи и целины, не считая основной распашки. Он вернулся раньше потому, что

у него горючее было на исходе. Он сказал?

Девушка ответила:

— Нет. Да разве он скажет!

— Ну и правильно. Чего ж зря языком-то трепать. Сколько у него?

— Тридцать семь.

— А у меня сорок один. Дела идут в гору. Нам теперь и авария эта нипочем. Ты меня в пять разбуди,

ладно? Только не вздумай пожалеть, как прошлый раз. Успеем еще выспаться. Итак, ровно в пять и ни минутой

позже ты подходишь ко мне и окатываешь из ведра водой. Запомнила? Повтори!

— Да ладно уж…

— Молодец! Так ты до пяти заправь, ладно? И муфту сцепления проверь. За остальное я спокоен. — И

далее он сказал, уже понизив голос: — У тебя на лице бывает ли хоть когда свободное от мазута место,

Марусенька? Ведь прямо поцеловать некуда!

Свободными от мазута оказались, должно быть, ее губы, потому что поцелуй получился особенно

звонкий.

Я повернулся на другой бок, стараясь понять про себя — чем они здесь заняты, на этой точке? Они

работают или что? Судя по их разговору, они развлекаются какими-то состязаниями, в которых применяют свои

тракторы. Но тогда чем они кормятся? Как выглядит у них та неизбежная для всякого человека работа, после

которой они приходят домой усталые и голодные, подсчитывая в голове свой дневной заработок? И где они

больше набираются сил: тут, на точке, во время ночного сна, или там, в поле, на тракторе? Ничего я не мог

понять, потому что эта была Россия, новая, Советская Россия.

Самым разумным было, конечно, постараться заснуть, не утруждая себя напрасными вопросами. Но

перед сном я должен был о чем-то там еще подумать, помня совет Ивана Петровича. О чем бы таком должен

был я подумать? Ах, да! О пригодности русских к дружбе с финнами. Ну что ж. Если вы помогли их женщине

пронести два километра тяжелую корзину, а потом еще протопили за нее плиту, то в награду за это они не

считают нужным задавать вам вопросы и проверять ваши документы. Они даже кормят вас ужином. А

двухметровые легионеры не торопятся прихлопнуть вас своей тяжелой пятерней, несмотря на полную

подготовленность к такой операции, приобретенную ими в их страшном легионе.

Но где-то там, в глубине России, все еще таился и высматривал меня тот страшный Иван. От него я не

мог ждать милости. Он высился там, над бескрайними своими просторами, следя глазами за всеми дорогами,

где мне предстояло пройти. И кто мог бы спасти меня от его беспощадной руки? Только огромный Юсси Мурто

мог бы послужить для меня каким-то заслоном, стоя на окраине севера. Но кто знает, о чем он думал, глядя на

Ивана своими светлыми голубыми глазами? И, думая об этом, неведомом, он угрюмо говорил Ивану с вопросом

в голосе: “Работа есть работа. Она была для человека неизбежным бременем и бременем останется. Такова

природа человека, а природу не изменишь ничем”. Но Иван отвечал ему беззаботно: “Ништо! Допускается и в