красивее девушки в черном комбинезоне и не так перепачкана, но я — то понял его хитрость. Не так-то просто
было мне втереть очки.
Вот красивая девушка встала, отказавшись от своей доли гречневой каши, и повернулась к нам спиной,
расправляя подол платья. Сняв затем с головы косынку, она встряхнула своими черными волосами, рассыпая их
вокруг головы, и неторопливо перешла на другую половину палатки, где теснились три женские постели на
раскладных алюминиевых койках. Взгляд молчаливого двухметрового легионера немедленно устремился ей
вслед. Но он мог бы и не хитрить передо мной. Кого он думал провести своей хитростью? Я сразу раскусил всю
его подноготную, и напрасно он пытался утаить от меня шило в мешке. Весь он был виден мне насквозь, ибо у
кого короста, тот и чешется, а сухая ложка рот дерет.
Другой парень, проследив за его взглядом, лукаво подмигнул девушке в черном комбинезоне, пытаясь
таким способом намекнуть на нечто весьма далекое от сути. Но даже эта попытка сбить меня с толку не
удалась. И ты, Юсси, можешь быть спокоен. Я видел то, что надо было видеть, а не то, что виделось глазами
само.
Покончив с тарелкой гречневой каши, в которую была намешана жаренная с луком баранина, я выпил
кружку чая с белым хлебом и отправился к своей постели. Подстилка была из твердого холста, сложенного
вдвое. Я вложил в нее аккуратно растянутые брюки, вынув из карманов мыльницу и бритвенный прибор.
Пиджак, рубашку, галстук и туфли с носками я положил рядом на сено и осторожно, чтобы не повредить брюки,
забрался под одеяло.
В палатке тоже скоро все угомонились. Девушка в черном комбинезоне, выходя оттуда, сказала красивой
девушке:
— Кончился твой простой. Теперь опять можешь по две нормы выгонять.
Та ответила с грустью:
— Упущенного-то уж не вернешь.
Но девушка в черном комбинезоне возразила:
— А твоя, что ль, вина? Это тебе в укор никак не зачтется. Завтра начнешь пахать — завтра и счет наново
пойдет.
Они помолчали немного, прислушиваясь к далекому стрекотанию трактора, и красивая девушка сказала с
усмешкой:
— А Колька-то как разошелся! Никак на всю ночь наладил?
Другая согласилась:
— Да, уж он такой! Его только раздразни! Всю славу один забрать задумал.
Она вышла из палатки и при свете фонарика занялась вторым трактором. А двухметровый легионер
налил тем временем в рукомойник полведра воды и, сняв потную рубаху, вымылся до пояса. После этого он
посидел немного на ступеньках фургона, накинув на свои широченные плечи пиджак, и покурил. Взгляд его при
этом не отрывался от входа в палатку, словно выжидая, не выйдет ли оттуда еще раз черноволосая девушка. Все
еще надеясь ввести меня в заблуждение, он этим наивным способом хотел заставить меня поверить, что
никакого отношения к страшному легиону он не имеет.
Выкурив папиросу, он поднялся внутрь фургона, и скоро оттуда раздался его богатырский храп, от
которого задрожал фургон. К его храпу прибавился вдруг еще какой-то писк. Услыхав его, парень в лыжных
штанах вбежал внутрь фургона и сказал там кому-то:
— Да, да! Ока слушает! Ока слушает! Перехожу на прием. — Помолчав немного, он сказал: — Ничего,
двигаемся помалу. А у вас как? Перехожу на прием. — Помолчав еще немного, он сказал: — Ого! Ну, я надеюсь,
и мы не уступим. Цыплят по осени считают. Прием! — И после недолгого молчания он добавил опять: — Да,
была заминка. Исправили. Завтра выйдут все. С горючим пока ничего, а там боюсь сказать. Пожалуй, что и
добавить придется. Все живы-здоровы, чего и вам желаем. Пока. Спокойной ночи. Прием. Спокойной ночи.
Второй парень тоже заснул внутри фургона. И только девушка в черном комбинезоне продолжала
копаться возле обоих тракторов. Она заправила их бензином и маслом, проверила работу моторов, долила водой
радиаторы. И когда она, покончив с этим, разогнула спину, вытирая руки тряпкой, с поля вернулся наконец
третий трактор. Конечно, водитель этого трактора, проработавший без отдыха весь день до полуночи, должен
был с трудом сойти на землю и прохрипеть замирающим голосом: “Доведи меня до постели и дай умереть
спокойно”. Но вместо этого на всю холмистую равнину загремел такой раскатистый молодецкий голос, как
будто обладатель его проспал беспробудно целую неделю и теперь не знал, куда девать избыток накопленных за
время сна и распирающих его изнутри сил:
— Держись теперь, хвастуны из “Перевала”! Черта с два мы в этом году вам уступим! Праздник будет на
нашей улице. Я, знаешь, поднял там, за широким логом, не только тот песчаный скат, намеченный под
картофель, но и кочкарника отхватил гектара три в низинке. Председатель говорил, что там замечательный мог
бы уродиться лен. Так пусть получает свой лен, Я уверен, что мы со Степкой поднимем для них с полсотни
новых гектаров одной только залежи и целины, не считая основной распашки. Он вернулся раньше потому, что
у него горючее было на исходе. Он сказал?
Девушка ответила:
— Нет. Да разве он скажет!
— Ну и правильно. Чего ж зря языком-то трепать. Сколько у него?
— Тридцать семь.
— А у меня сорок один. Дела идут в гору. Нам теперь и авария эта нипочем. Ты меня в пять разбуди,
ладно? Только не вздумай пожалеть, как прошлый раз. Успеем еще выспаться. Итак, ровно в пять и ни минутой
позже ты подходишь ко мне и окатываешь из ведра водой. Запомнила? Повтори!
— Да ладно уж…
— Молодец! Так ты до пяти заправь, ладно? И муфту сцепления проверь. За остальное я спокоен. — И
далее он сказал, уже понизив голос: — У тебя на лице бывает ли хоть когда свободное от мазута место,
Марусенька? Ведь прямо поцеловать некуда!
Свободными от мазута оказались, должно быть, ее губы, потому что поцелуй получился особенно
звонкий.
Я повернулся на другой бок, стараясь понять про себя — чем они здесь заняты, на этой точке? Они
работают или что? Судя по их разговору, они развлекаются какими-то состязаниями, в которых применяют свои
тракторы. Но тогда чем они кормятся? Как выглядит у них та неизбежная для всякого человека работа, после
которой они приходят домой усталые и голодные, подсчитывая в голове свой дневной заработок? И где они
больше набираются сил: тут, на точке, во время ночного сна, или там, в поле, на тракторе? Ничего я не мог
понять, потому что эта была Россия, новая, Советская Россия.
Самым разумным было, конечно, постараться заснуть, не утруждая себя напрасными вопросами. Но
перед сном я должен был о чем-то там еще подумать, помня совет Ивана Петровича. О чем бы таком должен
был я подумать? Ах, да! О пригодности русских к дружбе с финнами. Ну что ж. Если вы помогли их женщине
пронести два километра тяжелую корзину, а потом еще протопили за нее плиту, то в награду за это они не
считают нужным задавать вам вопросы и проверять ваши документы. Они даже кормят вас ужином. А
двухметровые легионеры не торопятся прихлопнуть вас своей тяжелой пятерней, несмотря на полную
подготовленность к такой операции, приобретенную ими в их страшном легионе.
Но где-то там, в глубине России, все еще таился и высматривал меня тот страшный Иван. От него я не
мог ждать милости. Он высился там, над бескрайними своими просторами, следя глазами за всеми дорогами,
где мне предстояло пройти. И кто мог бы спасти меня от его беспощадной руки? Только огромный Юсси Мурто
мог бы послужить для меня каким-то заслоном, стоя на окраине севера. Но кто знает, о чем он думал, глядя на
Ивана своими светлыми голубыми глазами? И, думая об этом, неведомом, он угрюмо говорил Ивану с вопросом
в голосе: “Работа есть работа. Она была для человека неизбежным бременем и бременем останется. Такова
природа человека, а природу не изменишь ничем”. Но Иван отвечал ему беззаботно: “Ништо! Допускается и в