Оставалось проверить, что таилось там, за холстом, где горел свет. Отвернув слегка в сторону край

холста, я осторожно шагнул в глубину амбара. И в этот миг хозяин ударил меня топором в лоб.

Так выглядит их проявление дружбы, о которой они столько кричат. Запомните это на всякий случай вы,

финские люди, и не попадайтесь на эту приманку. Не только Иваны таят в себе здесь для всех вас угрозу, но и

Тимоши. Никогда не берите примера с меня и не забирайтесь к ним так далеко. Они с готовностью везут вас все

дальше и дальше в глубину России. Но зачем везут? Затем, чтобы заманить вас потом в маленький, тесный

амбар и там ударить острым топором прямо в лоб.

То есть, может быть, и не очень острым. Определить это сразу было трудно. Падая вбок, я наткнулся на

край закрома, попав одной рукой в зерно, а другой тут же схватился за лоб, но крови не обнаружил. Нет, он был

довольно-таки тупой, его топор. И вернее было предположить, что ударил он меня не острием, а обухом. Желая

проверить это, я быстро повернул к нему голову, готовясь, кстати, увернуться от повторного удара. Но

увертываться уже не понадобилось. Увернуться я мог бы и от первого удара, потому что не в хозяйском топоре

было дело. Правда, копченый окорок, подвешенный к потолку, тоже был хозяйский. Он все еще раскачивался на

крюке, норовя задеть меня еще раз. А удар по лбу получился крепким оттого, что мясо у окорока было почти

наполовину срезано и наружу торчала оголенная кость.

Да, так вот обстояли дела. Ну, ладно. Я прошелся вдоль закромов, приподнимая у них крышки. В одном

была ржаная мука, в другом пшеничная, в третьем отруби. Но больше половины закромов пустовало, ожидая

нового урожая. Гречневая крупа стояла в раскрытом мешке. И еще два мешка с чем-то занимали угол. Я

потрогал их. Нет, никто в них не прятался. Я посмотрел вокруг на бревенчатые стены и увидел в них еще

четыре отверстия. Но вряд ли и они могли пропустить что-либо, кроме сквозного воздуха.

Итак, я мог не беспокоиться, если предположить, что я действительно беспокоился, а не просто

воспользовался удобным поводом заглянуть в русские закрома. Вернувшись к постели, я снял костюм и

аккуратно положил его на доски пустой кровати. Поверх пиджака положил рубашку и галстук. Вид у них был

вполне еще свежий, чего нельзя было сказать о носках. А туфли так и вовсе заставили меня призадуматься.

Кожаные подошвы у них изрядно поистерлись. А много ли я в них прошел? Разумнее было бы, конечно,

выехать в старых туфлях на каучуковых подошвах, в которых я проходил всю зиму. Но как я мог предвидеть, что

мне придется так много ходить?

Оставшись в майке и трусах, я выключил свет и забрался под одеяло. Так закончился четвертый день

моего отпуска. А что он мне принес? Женщину свою я не догнал. Наоборот, я оказался от нее дальше, чем был в

первый день. И теперь поправить все дело могла только железная дорога. Но где она тут проходила, эта

железная дорога? Далеко где-то она проходила, и добраться до нее было не так-то просто.

И что-то еще должен был я вспомнить, прежде чем заснуть. Что-то такое из мудрых советов Ивана

Петровича! Ах, да! Насчет дружбы советовал он проявлять внимание. Пытался ли я разглядеть за пройденный

день в русских людях проявление дружбы к нам, финнам? Хм… Пытался ли? Да, пытался! И еще как пытался!

Я ходил от одного русского к другому и говорил: “Проявите дружбу, проявите дружбу!”. Но нет! В ответ на мои

поклоны рука их тянулась к топору. Так выглядит проявление их дружбы к нам, финнам, если всматриваться в

них со всей зоркостью, на какую только и способны Юсси Мурто да я.

И в дополнение ко всему где-то там, в глубине России, подстерегал меня тот страшный Иван, от которого

теперь уже не могло мне быть спасения, ибо я заехал слишком далеко в сердце российской земли, где он был

полным властителем. Вздымаясь где-то там, над своими лесами и равнинами, он высматривал меня с высоты

грозным взглядом, готовый схватить и раздавить, как едва не раздавил когда-то железного Арви Сайтури. И не

было силы, которая могла бы ему противостоять.

Только Юсси Мурто, может быть, сумел бы оказать мне какую-то защиту, будь он здесь. Но его не было

здесь. Он стоял где-то там, в пределах севера, угрюмо думая о чем-то своем. О чем он думал там, возвышаясь

над прохладой своих синих озер? Бог его знает. И, думая, он смотрел на Ивана своими хмурыми голубыми

глазами, словно готовясь о чем-то его спросить. А Иван, улыбаясь, ждал его слов, но, не дождавшись,

отвернулся и сам сказал про себя что-то. Что он там такое сказал? Что-то русское, наверно. Он сказал: “Ништо!”

— и при этом повел беззаботно плечом. Но тогда Юсси тоже нарушил молчание. Он сказал Ивану: “Срубить

надо то, что вносит смятение в порядок, установленный в мире веками”. А Иван ответил ему: “Ништо! Поздно

хватились. Чем будете рубить, милые, если корни на полмира?”. И опять они умолкли, неведомо что тая в своем

молчании. Но я уже не стал ждать от них слов и скоро заснул.

13

Проснулся я от мелькания света перед глазами. Это луч солнца, раздробленный листвой дерева на мелкие

бегающие зайчики, проник сквозь отверстие в стене к моему лицу. Я оделся и осторожно приоткрыл дверь

амбара. У одних ворот играли два мальчика и девочка. Ближе к другим воротам я увидел хозяина. Он стоял

возле корыта с молочным пойлом, вокруг которого суетились маленькие поросята, тычась в него рыльцами.

Время от времени он нагибался, помогая тому или иному поросенку пробиться к пище. Но даже в таком

положении он заприметил бы меня, вздумай я пройти к тем или другим воротам, увлекаемый какой-нибудь

настоятельной заботой — например, заботой о железной дороге.

Но я не собирался проходить к тем или другим воротам. Кому это такое могло прийти в голову? И

никакие заботы меня не тревожили. Откуда им было взяться? Без всякой заботы я отошел от двери назад к своей

кровати и посидел на ней некоторое время. Потом снова скинул пиджак, отвязал галстук и стянул рубашку.

Прихватив затем с собой бритвенный прибор, мыльницу, зеркальце, зубную щетку и тюбик с пастой, я вышел из

амбара.

На столбе у рукомойника висело свежее полотенце. Это я отметил про себя, покончив с бритьем и

ополоснув лицо. А в доме стоял запах кофе. Это я тоже отметил, садясь вместе с хозяином за стол. Да и хозяйка

сказала по этому поводу:

— Я знаю, что финны любят кофе, — вот и сварила. Это натуральный, без цикория. Не знаю, как вам

понравится. Сами-то мы больше к чаю привычны. Пейте на здоровье. А сливки по своему вкусу наливайте.

Такое внимание проявила ко мне эта женщина, у которой муж был ранен осколком финской мины. Это я

ранил его. Я выпустил в него мину там, на Карельском фронте. Дело шло к перемирию, и пора было

расходиться по домам. Но досада меня взяла по поводу Карелии, которую мне не удалось присвоить. И вот я дал

ему по ноге, чтобы он помнил.

А он подвинул к моей тарелке сковородку, на которой шипела свинина, поджаренная с яйцом, и сказал:

— Пусть вас не удивляет, что к столу опять свинина подана. Это пока основной продукт нашего колхоза.

До войны мы не уделяли свинье должного внимания, а теперь взялись, да еще как! Свекла у нас хорошо родится

и картофель. На этих культурах мы и наметили себе выбраться к зажиточности наикратчайшим путем.

Похвастаться пока что особенно-то нечем, но свинарников таких, как у нас, во всем районе поискать! И породы

увидите неплохие. Далось нам это не сразу. Попервоначалу пришлось нам специалистов в городском техникуме

обучать. Но теперь на месте кадры выращиваем.

Едва он сказал это, как у меня в голове начали складываться вопросы: “В городском техникуме? А где

этот город? Идет ли к нему железная дорога? И далеко ли она отсюда?”. Но пока я составлял эти вопросы, его