речь продвинулась дальше. Он сказал:

— Свою коптильню мы построили два года назад. Сейчас нет у нас такого двора, чтобы не имел свинины

про запас. В каждом погребе найдете солонину, шпик, окорока. Государству сдаем живым весом и окороками.

На базар вывозим.

И тут у меня опять начали складываться в голове вопросы: “На какой базар? На городской? А где этот

город? Не идет ли к нему железная дорога и далеко ли она отсюда?”. Но пока я составлял эти вопросы, он успел

заговорить про другое:

Теперь вот и молочное хозяйство налаживаем. Трудновато, но ничего, подымем! Ресурсы есть. Один двор

уже по-новому оборудовали. Увидите потом. Ну и лен, конечно. Трудоемкая это культура, однако расширяем. За

счет механизации работ. Без техники в этом деле процесса не жди. Мы покажем вам наши машины и посевы,

которые предстоит обработать. Думаю, что вам будет интересно познакомиться с масштабами наших работ для

сравнения с вашими.

И опять у меня в голове начали складываться вопросы: “А машины вы откуда получили? Из города? По

железной дорого или как? А далеко отсюда эта железная дорога?”. Но пока я составлял эти вопросы, мы уже

покончили с завтраком и вышли на двор. Там он вывел из конюшни лошадь и, запрягая ее в пролетку, сказал:

— Сейчас мы поедем с вами в Клюшкино. Посмотрим свинофермы и механизмы для льнообработки.

Оттуда я поеду к соседям, а вы сюда вернетесь уже без меня. После обеда съездим с вами в другое место.

И только он это сказал, как у меня опять усиленно заработала голова, составляя новые вопросы: “А

сумею ли я сюда один вернуться? А вдруг я не так пойду, как надо, и забреду куда-нибудь на железную дорогу,

которая мне совсем не нужна? Где она тут у вас, чтобы мне по ошибке к ней не выйти?”.

Вот какие хитрые вопросы я придумал своей умной головой. Но едва я раскрыл рот, чтобы произнести их

вслух, как скрипнула калитка и перед нами появился водитель колхозной машины Леха. Зачем он тут появился?

Понятно зачем. Он появился затем, чтобы убить меня. Я воткнул ему когда-то нож в грудь возле самого сердца,

и вот он вспомнил это. Я лежал на снегу, подстреленный русскими, и стонал, истекая кровью. Свирепый мороз

проникал в мои жилы, грозя смертью, а он склонился надо мной, чтобы поднять и унести в тепло и в жизнь. В

его глазах я видел тогда сострадание. Такая уж была у него душа, вполне совпадающая по своему качеству с той

должностью, которая обязывала его не убивать людей, а спасать их жизни. Мою жизнь он тоже хотел спасти,

несмотря на мою ненависть к нему. А я за это воткнул в него нож, норовя попасть в самое сердце.

И теперь в его глазах уже не было сострадания, когда он пришел убить меня. Теперь он был хмурый,

злой, исхудавший, и только мускулы на его руках сохранили прежние размеры, распирая рукава нового

пиджака, который он почему-то надел вместе с чистой рубахой и галстуком для такого кровавого случая. Он

приблизился ко мне, держа в руке что-то продолговатое, завернутое в бумагу, но, прежде чем убить, сказал:

— Тимофей Григорьевич!

Это он так назвал председателя. Для своей жены председатель был Тимоша, а для водителя — Тимофей

Григорьевич. И, когда председатель обернулся к нему, он сказал:

— Я вот гражданина спросить хотел…

Это он меня назвал гражданином. И я уже догадывался, о чем он хотел меня спросить. Он хотел

спросить, не тот ли я самый, который ткнул его тогда ножом. Он хотел в точности знать это, прежде чем со мной

покончить. Председатель, продолжая запрягать лошадь, сказал: “Ну, ну”, и водитель спросил меня:

— Вы знаете, что вас в гости на сегодня пригласили?

Я пожал плечами, а председатель спросил:

— В гости? Куда это?

Водитель ответил:

— К Степанюку, к леснику.

— А-а! К Ефиму Родионычу? Кто ж пригласил-то?

— А он сам. У него дочь в университет Ленинградский поступила — так по этому случаю. Всех

пригласил, кто в это время у костра находился: Серегу, меня и его и том числе. — Он кивнул в мою сторону и

затем, оборотясь ко мне, спросил: — Пойдете?

По его виду и по тону голоса я понял, что он ждал от меня скорее отказа, чем согласия. Никакого желания

принимать меня в свою компанию он не проявлял. Я взглянул на председателя. Тот сказал:

— Что ж, идите. Неудобно не пойти, если пригласили. Для вас это даже кстати: еще с одной отраслью

нашего хозяйства познакомитесь. А вечером, когда вернетесь, я вас парторгу препоручу. Он тоже к тому

времени прибудет из райкома. Он и займется вами с завтрашнего дня.

Что мне оставалось делать? Я обернулся к водителю. Он ждал.

Я спросил его:

— А далеко?

То есть я хотел его спросить, далеко ли будет оттуда до железной дороги, но язык мой не решился

выговорить эти слова при председателе. А водитель ответил мне на то, что я успел произнести вслух:

— Недалеко. Девять километров, если по дорогам. Но мы пойдем тропинками. А это составит не больше

семи.

Пришлось пойти. На краю деревни водитель остановился возле добротного дома под железной красной

крышей и крикнул:

— Серега!

В открытое окно высунулся знакомый мне круглолицый парень. Его светлые волосы лохматились, на лбу

блестел пот, и упругие щеки мало сказать румянились — они прямо-таки пылали огнем. Водитель спросил его:

— Ну как? Ты еще не готов?

Тот округлил глаза и раскрыл рот, выражая этим непонимание. Водитель пояснил:

— К Степанюку в лесничество! Или забыл, что к нему в гости зван? У костра, ночью. Вспомни-ка!

Тот вспомнил и заговорил торопливо:

— А-а! Да, да, да! Ну как же не помнить! Помню, помню! Но понимаешь, Леха, дело-то какое… Не могу

я сейчас, ей-богу! Дружок тут ко мне фронтовой приехал. Девять лет не видались! Представляешь? Не могу

никак, хоть убей! Придется тебе… придется вам без меня как-нибудь… Привет от меня там передайте и все

такое. Девочке поздравления. А я не могу, понимаешь ли…

— Понимаю.

Леха двинулся дальше, не глядя на меня. Видно было, что теперь ему еще меньше хотелось иметь меня

своим компаньоном. Но что ж делать! Зато я очень хотел идти с ним рядом. Сколько лет я мечтал об этом, а с

минувшей ночи возымел к этому особенно пламенное желание.

И вот наконец-то сбылись мои мечты!

Скоро мы вышли из деревни и двинулись по дороге на юго-запад. С этой дороги мы затем свернули на

маленькую боковую дорогу, ведущую на запад. С нее свернули на тропинку, ведущую на юг. А потом опять

вышли на дорогу и опять свернули на тропинку.

По тропинке я шел позади него, а по дороге — рядом. И, шагая позади или рядом, я силился вспомнить,

какие слова я произносил в его присутствии: трудные для меня или легкие? И если были среди них те, что я

выговаривал плохо, то не зародилось ли в нем намерение спросить меня, кто я по национальности? А если он

свое намерение приведет в действие, то чем кончится наш разговор?

По этой же причине я остерегался спросить его о железной дороге. В этом слове была буква “ж”, которая

трудно мне давалась. А вдруг именно она и надоумит его спросить, кто я и откуда? Что тогда произойдет? Нет,

лучше уж было помалкивать.

Он тоже молчал, шаркая черными, начищенными до блеска ботинками по высокой траве, налезавшей на

тропинку, и поглядывая вверх, где пробегали редкими хлопьями белые облака и сверкала синяя глубина неба.

Так уж они, должно быть, устроены, эти русские, что всегда охотнее смотрят вверх, нежели себе под

ноги. Под ними земля, которую не охватить ни глазом, ни умом — такая она огромная. И сила ее соков такая,

что только успевай задавать ей работу и прибирать к рукам все, что она с готовностью и радостью родит.

Сказочные вещи можно творить на свете в братстве с такой землей. А они, забывая о ней, уносятся своими