пригодились.

Леха поднял свою рюмку и сказал хозяину:

— За девушек. За наших счастливых девушек, уходящих от нас в другую жизнь и забывающих там про

нас.

Но девушка запротестовала:

— Неправда! Зачем так говорить? В какую другую жизнь? Чушь какая! Никуда мы от вас не уходим. В

той же жизни остаемся. Во всяком случае, в нее же возвращаемся. И забывать тоже никого не собираемся, если

человек сам не заслужит этого.

Леха выслушал ее, глядя на хозяина, затем кивнул, как бы одобряя что-то, и протянул свою рюмку

навстречу другим рюмкам. Девушка смотрела на него, а он смотрел мимо девушки. Хотя была она хороша

собой — высокая, стройная, светловолосая, и новое голубое платье красиво повторяло цвет ее глаз. Поставив

опустевшую рюмку на стол, Леха принял из рук хозяйки тарелку с куском пирога и, принимаясь за него, сказал:

“Чичиков подвинулся к пресному пирогу с яйцом и, съевши тут же с небольшим половину, похвалил его”.

И опять девушка взглянула на него по-новому. Я понял, что он произнес не свои слова. Я даже догадался,

откуда он их взял. Это были слова их писателя Гоголя из поэмы “Мертвые души”. Я тоже читал эту поэму,

только не дочитал ее. Книга моя осталась раскрытой на той странице, где говорилось: “Эх, тройка! птица

тройка…”. Я тоже промчался по их России на некой тройке. И кучер этой тройки сидел теперь рядом со мной.

Он сидел, занятый пирогом и чаем, а на него смотрела тонкая светловолосая девушка, для которой приспело

время любить. На меня она не смотрела, а на него смотрела. На меня тут некому было с таким вниманием

смотреть. Моя женщина была далеко и потому не могла мной полюбоваться, как ни мечтала об этом.

Требовалась близость железной дороги, чтобы и ей тоже в самом скором времени представилась приятная

возможность насмотреться на меня вдоволь. Но спросить о железной дороге я мог только у хозяина, да и то

лишь тайком от Лехи. А пока что Леха сидел с ним рядом и говорил ему:

Что ж, привольно дочке лесника.

Жизнь легка, да вот одно обидно:

за опушкой лес да облака,

а другого ничего не видно.

И хотя он с этим стихом тоже обращался только к леснику, откликнулась опять-таки дочь. Она сказала:

— Это, кажется, Жаров? Ранний притом. Новые поэты так не напишут.

— А почему бы новым поэтам так не написать?

Это спросил у лесника Леха. И тот подхватил, обращаясь к дочери:

— Да, почему бы?

Дочь пояснила:

— А потому, что устарело такое представление о лесниковой дочке. Как так ничего не видно за опушкой?

А я вот Ленинград увидела. А думаете, Москву отсюда не видно? Пожалуйста!

Она вскочила с места, подошла к полочке, на которой стоял радиоприемник, покрутила у него ручки, и

через минуту комнату наполнили звуки музыки. Девушка прислушалась и сказала:

— Из “Князя Игоря” Бородина. Трансляция, должно быть, из Большого театра. Дневной спектакль.

Она убавила звук и снова села на свое место допивать чай. А после чая лесник повел нас на участки с

молодыми насаждениями. Их было много позади его дома. Занимая все свободное от взрослого леса

пространство, они тянулись ровными рядами в разных направлениях по холмам и низинам. Были среди них

первогодние побеги на взрыхленной земле, были участки постарше, где окрепшие деревца уже не боялись

травянистой почвы. Были полосы почти вполне взрослых деревьев, за которыми простирался настоящий лес.

Я внимательно всматривался во все стороны, стараясь угадать, где у них тут пролегает железная дорога.

Лесник заметил это и, подойдя ко мне поближе, сказал:

— Если вас интересует лесное хозяйство, оставайтесь у меня денька на три. Побродим вместе по лесу, и

тогда у вас будет полное представление о размахе наших работ по лесонасаждению. Столько фактов интересных

наберете — хватит вам не на одну статью, если вы, конечно, из газеты или журнала. А если нет, то и просто так

полезно нашим хозяйством поинтересоваться.

Я промолчал на всякий случай. Да, это было полезно, конечно. Еще бы! О, я очень люблю лесное

хозяйство и давно мечтал с ним познакомиться. Разве не ради этого я сюда примчался, пробороздив насквозь

всю Россию? Однако и железнодорожное хозяйство тоже меня интересовало. Не мог я пройти равнодушно

мимо этой важной отрасли. Кстати, где она тут располагалась?

Готовя свой вопрос хозяину, я прикинул на глаз расстояние, отделявшее меня от Лехи. Дойдет ли до его

уха мой говор или нет? Его говор до меня пока не доходил, ибо он стоял и молчал. И девушка стояла и молчала.

Оба они стояли рядом среди садовых деревьев, рассматривая какую-то особую прививку на стволе дикой

яблони, и оба делали вид, что каждый рассматривает эту прививку сам по себе. Друг на друга они не смотрели,

но и не расходились. Если бы отошел один, то другому было бы неудобно двинуться туда же. Каждый из них это

понимал и потому оставался на месте, внимательно разглядывая прижившиеся на срезах старого ствола зеленые

отводки.

Прикинув расстояние до Лехи, я остерегся задать леснику вопрос о железной дороге. Но и молчать перед

ним было неудобно. Поэтому я спросил его, указывая на длинные ряды молодой поросли:

— Куда вам это? У вас и так много лесов.

Он ответил:

— Так то у нас. А на юге-то, в сухих степях, каково?

Я промолчал, не зная, каково было у них на юге, в сухих степях.

А он продолжал:

— То-то и оно! Туда сколько ни подавай, все мало будет. Суховей — он шутить не любит.

Я спросил:

— А разве это вас касается?

Он удивился:

— А кого же это касается? Степи-то чьи?

На это я тоже не мог дать ответа. Действительно, кто у них владел степями? Кто он был, этот избранный

господом богом богатейший в мире обладатель? Пока я силился это сообразить, лесник сказал:

— И степи наши и забота наша.

Я не совсем понял его и спросил:

— Как ваши?

Он опять удивился:

— А чьи же? Да что это вы словно бы иностранца из себя разыгрываете?

На это мне уже нечего было ответить. Если дело дошло до такого вопроса, то лучше было совсем

умолкнуть. Далее мог пойти такой разговор, которому не полагалось достигать ушей Лехи. А он стоял все на

том же месте, хмуро разглядывая у того же дерева едва ли не каждый листок. Но рта он все еще не раскрывал

почему-то и явно не собирался раскрывать первый. Пришлось девушке это сделать. Она сказала:

— Между прочим, у людей даже не слишком тонко воспитанных принято смотреть непосредственно на

того, с кем говорят.

Он в это время рассматривал какую-то очередную ветку, трогая на ней пальцами отдельные листики. Не

отрываясь от этого занятия, он сказал:

— Да? Спасибо, за науку. Жаль, что с вами у нас в жизни разговоров больше не предвидится.

Непременно применил бы ваше указание.

Она сказала:

— Вы уже применили. За столом. Что за манера — не смотреть?

Он помолчал немного, поглаживая пальцами древесный лист, и потом сказал ей, понизив голос:

— Опасно нам, девушка милая, любоваться тем, что может вопреки нашей воле стать для нас вдруг

желанным и дорогим. Опасно, понимаете? Слишком горька будет потом расплата, когда нам укажут наше

истинное место. Нельзя нашему брату недорослю так заноситься. “Не по Сеньке шапка”.

— Нелепости какие вы говорите! Фу! Даже слушать противно!

Сказав это, девушка сделала вид, что хочет отойти, но не отошла. А он добавил тем же тихим голосом:

— Мало ли чего сердце запросит в тоске да в одиночестве. Оно и на подвиги готово. И сила в нем

имеется, способная горы своротить во имя этого самого, если потребуется. Но не нам о таком счастье мечтать.

Надо помнить, кто ты есть.

— Глупо, глупо и еще раз глупо!

— У вас теперь своя дорога, светлая, радужная. За пять лет у вас там образуется тесный круг друзей —