а я пройду мимо него дальше вперед. Я даже не оглянулся, продолжая свой путь, и, когда отошел на порядочное

расстояние, услыхал издали его вопрос:

— Дойдете?

Я ответил: “Дойду”, — и продолжал идти не оглядываясь. Как еще мог я ответить? Сказать: “Не дойду”,

— было бы нелепо. Ведь куда-то я все-таки шел. А если шел, то рано или поздно мог дойти. Другой вопрос:

куда дойти? Но об этом он меня не спросил.

Через минуту я оглянулся. Он лежал в траве, обратив темное от загара строгое лицо к просторам неба.

Пройдя немного далее, я опять оглянулся. Он все еще лежал, но уже согнул в колене одну ногу и положил на

нее другую, мерно покачивая ступней. Скоро холмы скрыли его от моих глаз, и больше я не оглядывался.

Тропинка вела меня еще некоторое время среди лугов, потом по краю ржаного поля, огромного,

занявшего два холма и впадину между ними, потом сквозь перелесок, потом опять через поля, занятые льном,

картофелем, овсом, и наконец привела к большой грунтовой дороге с канавами по бокам. Тропинка продолжала

уходить в глубину полей по другую сторону дороги, но я оставил ее без внимания. Меня больше интересовала

дорога, хотя над ней стояла пыль, поднятая только что проехавшей машиной.

Дорога эта шла с юга на север, и я бы не задумываясь отравился по ней на север, чтобы при первом же

удобном случае свернуть с нее на северо-запад. Но где-то на этом пути меня мог опять перехватить хмурый

Тимофей Григорьевич. Он собирался показать мне свое богатое свиное хозяйство, которое я так рвался увидеть.

Ради этого он готов был оставить меня у себя на пять дней. Но я не сказал ему, что вернусь. Таких слов я не

произнес. А если не произнес, то мог отправиться куда угодно по своему усмотрению. И не имело также

значения, в каком направлении выйти к железной дороге, лишь бы выйти. Она могла пролегать где-то севернее

этого места, но могла пролегать и южнее. Подумав так, я зашагал по краю дороги на юг.

Время было еще не позднее, но и не раннее. Солнце, припекая, подбиралось к моей правой щеке. Но,

подбираясь, оно в то же время сползало по небосклону вниз, и жар его лучей постепенно слабел. Не встречая на

своем пути деревень и не видя никаких признаков железной дороги, я стал внимательнее поглядывать на

проходившие мимо меня машины. Проходили они не так уж часто: не более пяти машин в час. Определив это, я

стал поднимать руку перед каждой обгонявшей меня грузовой машиной. Три из них еще издали разгадали, что я

за птица, и прошли мимо, обдав меня пылью. Четвертая не сумела разглядеть во мне врага и остановилась, уйдя

от меня вперед метров на десять. Я прибавил шагу. В ее кузове стояли люди и пели песню. Водитель выглянул

из кабины и кивнул мне на кузов. Я хотел сказать ему, что мне надо до железной дороги, но он еще раз

нетерпеливо кивнул мне на кузов и захлопнул дверцу.

Что мне оставалось делать? Дойдя до заднего колеса, я уперся в него ногой и взобрался наверх. Два

парня у борта посторонились, пропуская меня в середину, и я оказался в толпе стоявших девушек. Кто-то

крикнул: “Поехали!”. Машина тронулась. Все качнулись назад, цепляясь друг за друга. Я тоже качнулся и,

чтобы не упасть, ухватился за плечи стоявшей передо мной девушки. Я ожидал, что она тут же вывернется и

влепит мне затрещину. Но она даже не оглянулась, продолжая петь. Она сама тоже за кого-то держалась. И те,

что стояли по обе стороны от нее, тоже за кого-то держались и кого-то поддерживали сами. Были тут и парни, и

девушки, и пожилые люди. Но больше всего было девушек в тонких нарядных платьях. А песню пели о Степане

Разине, их знаменитом разбойнике времен царя Алексея Романова, и так увлеклись этой песней, что не

заметили проникшего в их среду смертельного врага. Я, конечно, не стал торопиться разоблачать себя перед

ними и сам принялся подпевать им понемногу.

Машина неслась по мягкой дороге на юг, встряхивая нас на ухабах, а мы держались друг за друга, стоя в

ее кузове, и пели. Русые волосы девушки шевелились от ветра, задевая меня по лицу. Я поворачивал голову

вправо и влево. Но и справа и слева трепыхались на ветру девичьи волосы, светлые и темные, разной длины и

густоты, по-разному убранные: где под шелковые косынки, где в косы, а где и просто так — слегка

прихваченные пластмассовой шпилькой или даже не прихваченные вовсе. Справа и слева пылали жаркие от

солнца девичьи лица, мигали длинные ресницы, изгибались брови над веселыми, блестящими глазами, белели

зубы в красивых раскрытых ртах, из которых лилась песня. А пели они о том, что яблоневый цвет самый

лучший на свете и что минута встречи с милой самая драгоценная. Вполне согласный с таким их мнением, я

тоже им подпевал.

Так с песней мы пронеслись через небольшую, малолюдную деревню, а за ней догнали целую компанию

из четырех девушек и двух парней. Они замахали нам руками, и машина остановилась, чтобы принять их в

кузов. А когда мы снова двинулись вперед, колыхаясь в кузове туда и сюда, позади меня успели пристроиться

новые девушки. Одна из них держала меня за бока. Другая вцепилась в левую руку, третья — в правую. А

какой-то рослый парень крепко сгреб меня ладонью за плечо. При таких обстоятельствах мне тоже ничего иного

не оставалось, как держаться покрепче за девушку, стоявшую впереди меня, чтобы не повалились вместе со

мной назад все те, для кого я оказался опорой.

Так я катил вперед в тот ясный солнечный день по мягкой русской дороге неведомо куда, и веселые

русские девушки с громкими голосами обнимали меня со всех сторон. Я тоже обнимал их и пел вместе с ними

песню за песней. Сквозь тонкие шелковые платья я чувствовал жар их молодых тел и сам был полон жара и

молодости.

Кого-то мы опять очень скоро догнали, и те стали проситься в машину. Один парень даже крикнул: “Мы

тоже хотим в малинник!”. Машина остановилась, заставив нас всех опять колыхнуться вперед. Я ткнулся носом

в шею девушки, поймав ноздрями горячий запах ее нежной кожи. На этот раз она обернулась, проведя

пышными волосами по моему лицу. Скосив на меня большие синие глаза, она улыбнулась полногубым ртом, не

переставая петь. А задняя девушка ткнулась в затылок мне. Она тоже улыбнулась, когда я обернулся к ней, и

при этом ее черные глаза, полные блеска и смеха, оказались прямо перед моими глазами. На своей щеке я

уловил теплоту ее дыхания, а в ухе — звон от проникшего туда ее тонкого сильного голоса, выводившего слова

песни. Ее руки обхватывали мою поясницу. А мои руки обхватывали поясницу другой девушки. Она пела в ухо

мне. А я пел в ухо другой девушке. И пели мы о том, чтобы пожалела душа-зазнобушка молодецкого плеча.

Пели и неслись вперед.

Так я катил опять куда-то на юг по мягкой русской дороге, мотаясь на ухабах туда и сюда среди жарких

девичьих тел и распевая вдобавок во все горло их разудалые русские песни. Не знаю, куда я к черту катил и

сколько времени мне еще предстояло катить. Но не беда! Пускай бы это длилось хоть весь день и всю ночь и

еще день и ночь. Мне все было нипочем. Такой я был отчаянный! Я катил по России, пел русские песни, и сам

черт был мне не брат!

Жаль, что это длилось недолго. Скоро мы въехали в небольшое село. Посреди него стояла церковь, у

которой не было крестов на куполах. Возле этой церкви машина остановилась, и люди торопливо полезли на

все стороны через борта кузова. Спрыгивая наземь, они все устремлялись к церковной паперти. Высокий

парень, отпуская мое плечо, сказал мне ободряюще:

— Ничего! Успели, кажется.

Я кивнул и спрыгнул на землю вслед за ним. Я хотел спросить его, далеко ли отсюда до железной дороги.

Но он так быстро поднялся по каменным ступеням на паперть, что я не успел его спросить. А когда я тоже