В дверях показалась девушка. Она спросила:
— Упало что-то?
Я промолчал. Может быть, и упало. Но где упало и что упало? Упало внутри меня, если уж быть в какой-
то мере точным.
Она вернулась в первую комнату и принялась убирать со своего стола в шкаф бумаги и папки. С улицы в
ее комнату вошла пожилая женщина с ведром, полным горячей воды, в которой плавала тряпка. Она сказала:
— Скоро вы мне помещение освободите? Не успею дотемна вымыть.
Я встал и с готовностью направился к выходу из конторы. В голове у меня мигом ожили опять мысли о
железной дороге. Но девушка в первой комнате подвинула мне стул и сказала:
— А вы здесь обождите. Он сейчас придет.
И пока она прибирала в задней комнате стол председателя, а пожилая женщина там же мыла пол, я сидел
в первой комнате, поглядывая то на окно, то на дверь. На окно я поглядывал чаще, потому что оно было
открыто. Я даже встал с места и, опираясь руками о подоконник, выглянул на деревенскую улицу. Окно было
всего в полутора метрах от земли, и мимо окна по улице проходили туда и сюда люди. Пришлось отойти от окна
и переключить свое внимание на дверь.
Делая вид, что рассматриваю на стенах плакаты, таблицы и планы колхозных работ, я постепенно
продвигался все ближе к двери. И вот я уже стоял перед ней, и глаза мои нацелились на ручку, имеющую вид
скобы. Осталось рвануть ее к себе и шагнуть за порог. Надо было только выбрать момент, когда девушка и
женщина, занятые в другой комнате уборкой и разговором, не смотрели в мою сторону. Но, пока я выжидал
такой момент, на крыльце заскрипели тяжелые шаги и в комнату, едва не толкнув меня дверью, вошел
председатель. Он сказал:
— Ну что ж, пойдемте. Дело к ночи.
И я зашагал рядом с ним через всю деревню, прислушиваясь к поскрипыванию его правой ступни. В
конце деревни он свернул в боковую улочку и по ней тоже прошел почти в самый конец. Перед одним из
домиков он толкнул калитку и, пропустив меня вперед, спросил у женщины, чем-то занятой во дворе:
— Ребятки где?
Она ответила:
— В кино ушли. И мама с ними потащилась.
Он сказал:
— Ин ладно. Поужинаем без них. — И, обернувшись ко мне, спросил: — Как вы насчет перекусить? Не
возражаете?
Вопрос был, конечно, лишний. Оп, как видно, сам это понял и потому подвел меня прямо к рукомойнику,
укрепленному на столбике посреди двора. Здесь же была закреплена мыльница и висело полотенце. Вымыв
руки раньше меня, он подошел к хозяйке и спросил вполголоса:
— Как там у нас в чуланчике, осталось еще маленько?
Она ответила:
— Есть еще.
Он сказал:
— Подашь.
— Ладно.
— И огурчиков с капустной приложишь ко всему.
— А щей не будете?
— И щи. Все будем.
Она вошла в дом, а он постоял на крыльце, поджидая меня. Я вытер полотенцем руки и оглядел двор. Из
него было два выхода: на улицу и на огороды. Все остальное замыкалось постройками. Но никаких препятствий
на пути к тем и другим воротам как будто не предвиделось. Двор выглядел пустым и спокойным. Последние
куры, присмиревшие к вечеру, уходили под навес. Поросята хрюкали, уже запертые где-то. По соседству с ними
мычал теленок, наверно разлученный с матерью. Собаки на дворе не было. И на других ближних дворах тоже
не было слышно собачьего лая. У них в деревнях мало собак, насколько я это заметил. Причина понятна, и ты,
Юсси, сразу бы ее разгадал. Где нечего оберегать, на что там собаки?
Я надеялся, что хозяин тоже войдет в дом вслед за хозяйкой, но он продолжал стоять на крыльце, нацелив
на меня свои глазные углубления, которые опять показались мне полными суровости в наступающих сумерках.
Прикинув на глаз расстояние до тех и других ворот, я повесил на деревянный гвоздик полотенце и тоже
поднялся на крыльцо. Хозяин провел меня в дом и усадил в задней комнате за стол, накрытый светлой
узорчатой клеенкой. Хозяйка поставила перед нами в плоской корзиночке нарезанный крупными кусками
черный хлеб и неполную бутылку “Московской” водки с двумя маленькими стаканчиками. Хозяин без
промедления наполнил из бутылки оба стаканчика и спросил меня:
— Пьете?
Я пожал плечами. Этот вопрос тоже вряд ли нуждался в ответе. Кто на свете не пьет? Христос — и тот не
упускал случая промочить горло. А когда ему однажды недостало вина, он умудрился обойтись обыкновенной
водой и такое с ней сотворил, что потом вся Кана Галилейская лежала вповалку. Почему не выпить, если тебе
протянули стаканчик? Дураком надо быть, чтобы отказаться от даровой выпивки.
Тем временем хозяйка поставила на стол в глубокой тарелке соленые огурцы, а в глиняной чашке —
квашеную капусту с примесью клюквы. Капуста блестела, политая маслом. К этому она добавила нарезанную
ломтиками копченую свинину, а нас вооружила ножами, вилками, ложками и мелкими тарелками. Сделав это,
она спросила:
— Щи подавать?
Но он сказал:
— Погодя.
Когда она вышла в переднюю комнату, где стояла печь, он поднял свой стаканчик и посмотрел на меня
очень серьезно из той глубины, куда были упрятаны его глаза. Я тоже поднял свой стаканчик и принял его
взгляд. Не знаю, как выглядели мои глаза, но думаю, что и в них тоже не было смеха. Он потянулся своим
стаканчиком ко мне. Я потянулся своим стаканчиком к нему. Он тронул мой стаканчик своим стаканчиком и
сказал:
— За успех вашей благородной миссии!
— Какой миссии?
— А вот за это ваше стремление ознакомиться жизнью советских людей для укрепления доверия и
дружбы между нашими народами. Очень хорошее начинание. За успех пью.
— А-а… Да, да!
Мы выпили. Он положил себе на тарелку огурец и ломтик свинины. Размельчив их с помощью ножа и
вилки, он добавил к ним изрядную долю кислой капусты и принялся отправлять все это в рот целыми
гроздьями. Его сильные челюсти размалывали пищу с таким усердием, что только хруст пошел на весь дом.
Думаю, что и от меня исходило не меньше хруста, потому что я во всем следовал его примеру.
Конечно, вопрос о железной дороге не переставал вертеться у меня на языке. Но дела повернулись так,
что задавать его было, кажется, не совсем удобно. К тому же я все еще не знал имени своего хозяина. Но если
его звали Иваном, то был он именно тем самым Иваном, и никаким иным. Это подтверждалось всем его видом,
суровым и решительным, не говоря уж о его руках, больших и узловатых, которым никак не шло заниматься
мирным разламыванием хлеба над столом и подбиранием ломтиков огурца с мелкой тарелки крохотной вилкой.
Большие вилы приспело скорое сжимать этим широким коричневым ладоням или приклад автомата, а еще
вернее — горло врага. Вот на какие догадки наводил меня его вид. И это сразу объяснило, почему он затащил
меня к себе, не отпустив обратно в Ленинград.
Но каким способом намеревался он со мной разделаться? Я осмотрелся и понял. Если в этой комнате
стояли кровать и шкаф, то в первой комнате я увидел через открытые двери прислоненный к печи топор. Все
прояснилось для меня. Осталось только дождаться неотвратимой минуты. И пока я таким образом, пусть
медленно, но зато верно разгадывал предстоявшую мне страшную участь, хозяин тоже обдумывал что-то, не
перебивая, однако, есть. О чем он думал? Думать он мог только об одном. Я даже не пытался затруднять себе на
этот счет мозги. И когда остатки маслянистой капусты и огурца дохрустели на его крупных зубах, он произнес
задумчиво:
— Да, это было бы хорошо.
Неизвестно, что он имел в виду, говоря это, но я — то его понял. Еще бы не хорошо! Удачнее и придумать
было трудно. Ему не понадобилось даже отлучаться от своего дома, чтобы выловить где-нибудь у далекой
границы Финляндии какого-нибудь зазевавшегося финна и там расквитаться с ним за сотворенное ему, Ивану,