говорил, что не выйдет, а другой уверял — выйдет. Один говорил: “Это у вас выйдет, а у нас — нет. Земля не

та”. А другой уверял: “И у вас тоже выйдет. Вы только попробуйте”. Один говорил: “Да нельзя у нас пробовать”.

А другой отвечал: “Нельзя только брюки через голову надеть, а все остальное можно. Ты же не станешь

отрицать, что уже давно выведены постоянные, устойчивые сорта с определенными, неизменными качествами.

Стоит вам добиться удачи хотя бы с одним из них, как зона этих культур передвинется еще на сотню

километров к северу. Ведь это же государственное дело. Ты пойми”. — “Да я понимаю. А что у нас не

государственное?”

Не знаю, на чем они порешили, потому что их голоса постепенно удалились к дороге. А на их месте

продолжали препираться два других голоса. Один голос утверждал, что местные диалекты неизбежно скоро

отомрут. А другой утверждал, что не скоро. Один сказал: “Уверяю вас, батенька, что все завершится

проникновением городской культуры в деревню, а не наоборот”. А другой ответил: “Не уверяйте. Фольклор

неистребим”. Первый сказал: “Боже упаси его истреблять! Он преспокойно дополнит собой всеобъемлющий

литературный язык, обогатит его, если хотите…”. Второй воскликнул: “Ага! Обогатит все-таки?” — “Да.

Допустим. Но подчинится известным правилам, приобретет разумную, раз и навсегда установленную форму”.

— “Раз и навсегда? Не верю! Не согласен! Фольклор вечно живой, творящий, рождающий”. — “Не спорю. Но

рождать он будет в рамках культуры”. — “А былины? С ними как? На свалку?” — “Зачем же? Былины

сохранятся как памятники старины. Но все, что состряпано в наше время, — шарлатанство, батенька, явное”. —

“А Палех? А Хохлома?” — “Как вам сказать? В тепличных условиях иное растение удается на какое-то время

сохранить. Но может ли у него быть будущее?” — “Что вы называете тепличными условиями? У вас неверное

представление обо всем решительно. Вы жизни не знаете. Вы сидень кабинетный. Начетчик!” — “В моем

кабинете больше сосредоточено жизни, чем во всей вашей застойной глухомани”. — “Вы книжный червь!

Буквоед! Вот вы кто!” — “Возможно. Однако указания относительно распорядка вашей жизни составлю я”. —

“Составляйте. А жизнь их отвергнет!”

Не знаю, на чем покончили эти спорщики, потому что я заснул наконец, лежа на траве под березой.

10

Когда я проснулся, было уже светло. Я лежал, накрытый светлым плащом круглолицего. Но проснулся я

не оттого, что было светло, а оттого, что он стягивал с меня свой плащ и говорил торопливо:

— Вставайте, гражданин! Поехали! Проспали мы здорово. Наверстывать надо. Едем, едем, вставайте!

Я встал и первым долгом проверил свой костюм. Нет, ничего. Он был в порядке, и даже складки на

брюках сохранились в прежнем виде. Я стряхнул с них приставшие травинки и хвою, проверил, не выпало ли

что из карманов, и причесался. Костер уже был залит водой. Возле него лежала моя опустевшая пачка

“Казбека”. Я забрался в кузов машины, и мы поехали. Машина выбралась на дорогу, перевалила горбатый мост,

висевший над речкой, из которой за ночь было вычерпано столько воды, и, набирая скорость, понеслась дальше

в глубину России.

За пределами леса стало видно, что солнце уже давно взошло. Опять ему предстояло осветить и обогреть

всю пропитанную росой русскую землю. Как оно умудрялось обойти из конца в конец всю эту огромность —

бог ведает. Но умудрялось как будто.

И опять я стоял в кузове машины, обдуваемый прохладным встречным ветром. И опять мимо меня

проносились назад холмистые равнины России, ее леса, луга, поля, деревни. На этот раз деревни мелькали

чаще, и потому многолюднее казался край. Чаще встречались работающие на полях и лугах люди. Чаще

мелькали стада коров и овец. Чаще встречались навесы с машинами разного рода, ожидающими своей очереди

выхода в поле, и гуще казался поток встречных машин и телег.

Солнце поднималось все выше на пути моего движения к нему, а они все проносились и проносились

мимо меня, эти холмистые равнины с деревнями и людьми. Сколько же их еще оставалось там, впереди? Уже

давно пора было машине упереться в другой конец России, а она все отмеряла километр за километром с такой

щедростью, как будто имела в запасе пространство, равное очень многим дням такого же стремительного

полета.

Теперь я понимал, почему немцы не смогли взять эти пространства. Как можно было это взять, если оно

было неизмеримо даже для глаз! И теперь я понимал также, откуда вышли те грозные силы, о которых кричали

немцы после битвы у Волги. На весь мир тогда они вопили о том, что Азия двинулась на них. Несметные

большевистские орды поднялись из азиатских степей, грозя уничтожить их цивилизацию! И немцы орали:

“Спасите Запад!”.

Да, у русских есть где прятать эти орды. Никогда в жизни не видел я столько места для прятания орд.

Немцы захватили у них Украину, Белоруссию, Северный Кавказ и думали, что уже овладели всей Россией. Но

то был, оказывается, только маленький кусок России. А настоящая Россия — вот она! Я сейчас по ней еду, по

самой главной части России. Они меня везут, эти двое русских, везут к женщине, которую я выбрал у них для

себя. Я велел им везти — и вот они везут. Я здесь ворочаю у них делами. Я завоевал Россию и заставляю

русских выполнять мою волю. Учитесь у меня все вы, кого это касается! Вот каких успехов можно добиться,

когда за дело берется настоящий завоеватель!

Да, я здорово прокатился по этим русским просторам, которые с такой ловкостью себе подчинил.

Машина перетекла их из конца в конец и уже где-то совсем на другом краю России въехала наконец в главную

деревню колхоза “Рассвет”. Она свернула прямо во двор сельской лавки и там остановилась. Круглолицый

выпрыгнул из кабины м сказал:

— Вот мы и дома!

Водитель ничего не сказал. Приподняв у машины капот, он молча полез руками в мотор и принялся там

ощупывать механизмы. Взглянув на меня, он вдруг вспомнил что-то, быстро нырнул с бокового входа в лавку и,

вернувшись оттуда, протянул мне пачку “Казбека”.

Я удивился:

— Зачем это? Мне не надо.

Но он сказал:

— Нет, нет, берите! Мы выкурили ваши и не хотим оставаться в долгу.

Я хотел ответить, что я сам у них в долгу, поскольку прокатился на их машине. Но, не зная, чем было бы

удобнее их отблагодарить, повторил еще раз:

— Оставьте у себя. Я же не курю.

— Нет, курите. Возьмите!

И он сунул мне пачку в руки. Пальцы у него были грязные, маслянистые от возни с мотором, и от них

остался черный след на крышке пачки. Нахмурившись, он пробормотал: “Э, черт, запачкал”, — и принялся

вытирать руки паклей. Потом он спросил:

— Контору нашу вы знаете? — И, сообразив по моему виду, что не знаю, пояснил: — Вон там, восьмой

дом по этой стороне.

— Спасибо.

Я пожал им обоим руки и пошел к восьмому дому по этой стороне. Председатель оказался на месте, но

посмотрел на меня довольно неприветливо своими глубоко упрятанными глазами. А может быть, мне это

привиделось, потому что такое уж у него было лицо. Оно казалось вытесанным каким-то очень крупным и

неуклюжим инструментом. Причем тот, кто действовал этим инструментом, поленился напоследок сгладить

некоторые слишком крутые выступы и неровности. Из-за такой небрежности углы челюстей оказались у него

далеко выступающими в обе стороны, делая его лицо внизу заметно шире, чем вверху. Всматриваясь в

лежавшие перед ним на столе бумаги, он к тому же в задумчивости равномерно сжимал и разжимал свои

челюсти, отчего мускулы на их сочленениях то вздувались твердыми наростами, еще более расширяя внизу

лицо, то снова опадали. Обратив ко мне надежно прикрытые темными бровями глаза, он перестал играть